Свобода

Франзен Джонатан

— Ну ладно, — сказала она. — Я тут слегка выпала из жизни. Говоришь, Конни училась в колледже?

— Да. Но ей не повезло с соседкой, и она впала в депрессию.

— Очень мило с твоей стороны мне об этом сообщить. Особенно теперь, когда все неприятности уже в прошлом.

— Насколько я помню, тебе не то чтобы интересно было слушать, как дела у Конни.

— Ну конечно, я тут главный злодей. Старая ведьма. Полагаю, именно так это выглядит со стороны.

— По-моему, на то есть причины. Если хорошенько подумать.

— Я знаю, что ты свободен и ничем не обременен. Колледж — это не навечно, Джоуи. Я связала себя семьей, когда была молода, и лишилась возможности получить ценный жизненный опыт, который, несомненно, принес

бы мне пользу. Но, быть может, в твоем возрасте я просто не была такой зрелой, как ты.

— Угу, — отозвался Джоуи, который действительно ощущал свою зрелость. — Может быть.

— Я лишь хочу заметить, что ты таки солгал два месяца назад, когда я спросила тебя, нет ли новостей от Конни. По-моему, ложь не относится к числу зрелых поступков.

— Ты спросила далеко не дружелюбно.

— А ты ответил далеко не честно! Не то чтобы ты был обязан всегда быть честным со мной, но давай по крайней мере сейчас поговорим напрямую.

— Я всего-навсего сказал, что, кажется, Конни в Сент-Поле.

— Да, именно так. Ни в чем не хочу тебя упрекнуть, но когда человек говорит «кажется», обычно это значит, что он не уверен. Ты сделал вид, что не в курсе, хотя на самом деле все прекрасно знал.

— Я сказал, как мне казалось! На самом деле она могла быть в Висконсине или где угодно.

— Да-да, в гостях у кого-нибудь из своих многочисленных близких подруг.

— Господи, мама. Честное слово, тебе некого в этом винить, кроме самой себя.

— Пойми меня правильно. Это замечательно, что ты сейчас там, рядом с ней, и я действительно рада. Ты показал себя с хорошей стороны. Я горжусь, что ты заботишься о человеке, который тебе небезразличен. У одной моей приятельницы тоже была депрессия, и, поверь, я знаю, что в этом мало радости. Конни принимает таблетки?

— Да, селекс.

— Надеюсь, они ей помогут. Мои лекарства мне так и не помогли.

— Ты принимала антидепрессанты? Когда?

— Относительно недавно.

— Господи, я и не знал.

— Я же сказала, что хочу, чтобы ты был свободным и независимым. Я не хотела тебя беспокоить.

— Но ты могла хотя бы сказать!

— В любом случае это продолжалось всего пару месяцев. Трудно назвать меня образцовым пациентом.

— Таблетки нужно принимать некоторое время, они действуют не сразу.

— Да, так все говорят. Особенно папа, который, так сказать, на передней линии рядом со мной. Он очень расстроился, когда я остановилась. Но я-то была рада, что ко мне вернулась моя собственная голова, какая бы она ни была.

— Мне очень жаль.

— Понимаю. Если бы ты рассказал о Конни три месяца назад, я бы ответила: ла-ла-ла! А теперь тебе придется мириться с тем, что я снова способна чувствовать и думать.

— Я имею в виду, мне очень жаль, что ты страдала.

— Спасибо, детка. Прости меня за это.

Хотя депрессия в последнее время как будто распространилась повсеместно, Джоуи по-прежнему слегка тревожился из-за того, что обе женщины, которые любили его больше всего на свете, страдают душевно. Просто случайность? Или он действительно оказывает пагубное воздействие на женский рассудок? Джоуи решил, что депрессия Конни — это еще одна грань той огромной жизненной силы, которая ему всегда так нравилась в ней. В последний вечер в Сент-Поле, накануне возвращения в Вирджинию, он сидел и наблюдал, как Конни ощупывает кончиками пальцев собственную голову, как будто пытается добиться дополнительных ощущений от мозга. Она сказала, что постоянно плачет, потому что любые неприятные мысли, даже самые безобидные, мучительны для нее — и при этом, как назло, голова занята лишь неприятным. Она потеряла бейсболку с эмблемой Вирджинского университета, которую подарил ей Джоуи; была слишком занята войной с соседкой во время его второго визита в Мортон и даже не спросила, какую оценку он получил за свою большую работу по истории Америки; Кэрол однажды сказала: «Ты будешь больше нравиться

молодым людям, если начнешь чаще улыбаться»; одна из маленьких сводных сестер, Сабрина, разрыдалась, когда Конни первый раз взяла ее на руки; она по глупости призналась Патти, что едет в Нью-Йорк повидаться с Джоуи; у нее были месячные накануне его отъезда в колледж; она писала такие глупости на открытках для Джессики в попытке помириться, но та ни разу не ответила; и так далее. Конни погрузилась в темные пучины печали и отвращения к самой себе, и в этих дебрях всякая мелочь обретала гигантские размеры. Джоуи никогда не достигал таких глубин, но депрессия необъяснимым образом привлекла его к Конни. Его даже возбудило то, что она начала рыдать, когда он попытался заняться с нею любовью на прощание. Рыдания перешли в истерику — девушка корчилась, металась и бранила себя. Конни в своем горе достигла опасной черты, она стояла на пороге самоубийства, и Джоуи не спал полночи, пытаясь отвлечь Конни от мыслей о том, какая она мерзкая, раз не может дать ему то, чего он хочет. Это было тяжело и мучительно, но тем не менее следующим вечером, возвращаясь в Нью-Йорк, Джоуи вдруг испугался, что будет, когда таблетки наконец возымеют эффект. Он вспомнил слова матери о том, что антидепрессанты убивают чувства. Конни без океана эмоций — не та Конни, которую он знает и желает.

Тем временем страна продолжала воевать, но война казалась странной — потери были только с одной стороны. Взять Ирак оказалось парой пустяков, точь-в-точь как он и надеялся. Кенни Бартлс присылал ликующие письма, утверждая, что Джоуи должен возглавить хлебопекарную компанию и взяться за дело как можно скорее. Джоуи упорно повторял, что он еще учится и не сможет приняться за работу вплоть до выпускных экзаменов. Джонатан, впрочем, был мрачнее обычного. Он думал только об иракских древностях, украденных мародерами из Национального музея.

— Небольшая оплошка, — сказал Джоуи. — Такое бывает, увы. Ты просто не хочешь признать, что все в целом идет хорошо.

— Признаю, когда найдут плутоний и ракеты, заряженные оспой, — ответил Джонатан. — Но их никогда не найдут, потому что все это чушь, чушь собачья, а люди, которые начали войну, — просто идиоты.

— Дубина, все говорят, что в Ираке есть оружие массового поражения. Даже «Нью-йоркер» об этом пишет. Папа даже хочет отказаться от подписки, так его это бесит. Мой папа, великий специалист по внешней политике.

— На сколько поспорим, что твой отец прав?

— Не знаю. На сто долларов.

— Договорились. — Джонатан протянул руку. — Сто баксов за то, что они не найдут никакого оружия до конца года.

Джоуи принял пари, а затем заволновался, что Джонатан прав. Не то чтобы он жалел ста долларов; у Кенни Бартлса ему предстояло зарабатывать восемь штук в месяц. Но Джонатан, помешанный на политических новостях, был настолько уверен в своей правоте, что Джоуи задумался: возможно, он каким-то образом упустил суть дела в разговорах со своими шефами из исследовательского центра и Кенни; не заметил, что они иронически подмигивают, когда говорят о причинах вторжения в Ирак, отличных от собственного или корпоративного обогащения. С точки зрения Джоуи, у исследовательского центра действительно имелись скрытые мотивы поддерживать вторжение — например, защита Израиля, который, в отличие от Соединенных Штатов, находился в пределах досягаемости любой, даже самой поганой боеголовки, построенной специалистами Саддама. Но Джоуи не сомневался, что неоконсерваторы серьезны хотя бы в своих опасениях за безопасность Израиля. Теперь же, в конце марта, эти люди размахивали руками и вели себя так, как будто вероятное наличие страшного оружия их совершенно не волновало. Джоуи, чья заинтересованность в войне подкреплялась материально (хотя он и утешался тем, что у начальства куда более возвышенные мотивы), ощутил, что его надули. Желания нажиться у него, впрочем, не убавилось, но зато он почувствовал себя подлее.