Святой в миру
Шрифт:
Доран против воли улыбнулся. Он не хотел терять этого человека, понял он. Он хотел до конца разобраться в безднах этого духа. Сейчас его порадовало, что Коркоран так отходчив и незлобив, но отсутствие объяснений с его стороны тяготило.
Но кое-что тяготило и Коркорана.
– Значит, всё это время, ещё до нашей встречи - вы подозревали меня...- Глаза его были темны и страшны.
– Нет.
– Отцу Дорану казалось, что он правдив, по крайней мере, ему не хотелось усугублять боль Коркорана.
– Скорее, эти слова вспоминались по временам, тревожили. Мистер Кэмпбелл не тот человек, любому слову которого веришь безоговорочно.
– И на том спасибо.
С того дня кое-что изменилось. Мистер Стэнтон, мистер Морган и мистер Кэмпбелл стали неизменно уединяться во время обеда в малой гостиной и не принимали участия в общих трапезах. Доран не мог не заметить, что гости мистера Стэнтона теперь всячески стремились избегать прямых столкновений и встреч с Коркораном, если же они случайно происходили, - делали все, чтобы быть как можно незаметнее и не провоцировать мистера Коркорана на агрессию. А последнее было необходимо, ибо отношение мистера Коркорана к гостям брата изменилось разительно. Если раньше он едва замечал их, то теперь, стоило им где-нибудь столкнуться - глаза его вспыхивали сатанинской ненавистью.
В остальном же мистер Коркоран проводил дни размеренно и приятно. Утренние часы посвящал работе в своей "келье", как он окрестил подвальчик, днём гулял по окрестностям с Дораном, рыбачил с ним, вечерами музицировал для дяди, пел с мисс Бэрил, и развлекал девиц карточными фокусами.
Доран видел, что происходящее нервирует мистера Клэмента Стэнтона, замечал и ещё одно обстоятельство, позволяющее назвать обстановку нервозной в целом. Это была уже почти одержимая влюблённость мисс Хэммонд в мистера Коркорана и явно читаемая страсть мисс Морган - к тому же самому джентльмену. Ну, а так как эти особы постоянно сталкивались в проявлении внимания к мистеру Коркорану, то это не могло не вызвать между ними сначала - с трудом скрываемой антипатии, а затем и откровенной неприязни. Положение усугублялось полным безразличием указанного джентльмена к попыткам обеих юных леди привлечь его внимание.
Патрик Доран с новым недоумением наблюдал за младшим племянником графа. За неделю, прошедшую с того времени, когда гроб Нортона покинул Хэммондсхолл, Кристиан Коркоран ни разу не произнёс его имени, казалось, забыл о нём. Не упоминал он и о мисс Нортон. При этом его отношения с самим Дораном вернулись в прежнее русло, словно и не было той страшной ночи с гробом самоубийцы в холле. Все казалось небывшим.
Замечая равнодушие Коркорана к влюблённым в него девицам, священник как-то снова спросил его о том, почему бы ему не обзавестись семьёй? Семейное блаженство может подарить покой мятущейся душе, к тому же для него будет грехом уйти из этого мира, не оставив копий. Верная, любящая супруга, дети, домашний уют - разве это плохо?
– Я не назвал бы свою душу мятущейся, Доран. И почему, в таком случае, не женитесь вы сами?
Доран вздохнул.
– Мне себя копировать не резон. Ну, появятся в мире маленькие Дораны, если будут такими же, как папаша, - без таких копий мир проживёт, уверяю вас.
– Вы излишне строги к себе, Доран, - улыбнулся мистер Коркоран.
– Но у вас прекрасное состояние и такая внешность, что вам ни одна не откажет.
– А... вам, стало быть, отказали.
Доран смутился.
– Я не о себе. Но семейное счастье - это важно...
– Прекрасно. Именно о такой жизни мечтает мистер Джеймс Соммер.
– Джеймс Соммер? Кто это?
– Мой лакей, Патрик. Человек в высшей степени разумный. Но если о такой жизни мечтают наши лакеи - наши мечты должны быть хоть чуть иными. Еда и кров, любовь, семейное блаженство, чувство собственного достоинства, творчество... Вот обычные цели. Потом следует распад. Никогда нельзя ставить перед собой подобные цели, если только не влечетесь к гибели. Достижение цели станет началом распада. Но бесцельность тоже бессмысленна. Если хотите остаться в вечности - ставьте перед собой самую недостижимую цель.
– Он посмотрел на Дорана и усмехнулся, - я понимаю, о чём вы хотите спросить меня. Я льщу себя надеждой, что в короткую эпоху своего формирования, становления во мне мужчины, я не сильно нагрешил. Я быстро понял, сколь искусительна моя внешность. В меня легко влюбиться. Чужая любовь ни к чему тебя не обязывает. De jure. Но в итоге приходится быть либо безжалостным - либо лживым, изображая ответное чувство, которое вовсе не испытываешь.
– Господи! Вы никогда не были влюблены?
– Почему же? Был. Правда, лишь единожды. Но чувство принесло новые беды - я перестал быть собой, терял себя, выходил за свои пределы, словно повисал в бездне. И это тяготило неимоверно. Любовь требовала всего. Я отдал душу, и сущность свою, и святую тайну духа... Меня любили, Доран. Эта была радость невинная и святая - ибо желаема природой, освящена Господом!.. но... я ведь чувствовал: в этом счастье была горькая примесь боли, лёгкая грусть - ибо достигнута была вершина, и вечно преходящее хотело остаться в вечности!..
– он вздохнул.
– И боль не обманула. Я скорбел, когда все кончилось - но, если быть честным с собой, я был рад, что всё кончилось. Господь дал мне возможность сравнения. В юности мы вынуждены принимать основополагающие решения - выбирать призвание, спутника жизни, - выбирать, ещё не зная самих себя. Выбор такого рода случаен, ты просто влечёшься в общем потоке, совершаешь предписанное, кем-то рекомендованное, но дальнейшее формирование открывает тебе - тебя, и ты понимаешь ложность многих предшествующих ходов, сделанных по инерции, по чужому совету или вслепую. Мне, по счастью, дано было понять, не успев исказить и испортить чужую жизнь, что я - волк-одиночка. Но не содомит, Доран, отбросьте ваши дурацкие подозрения, не унижайте меня больше подобными поношениями. Клевета - месть негодяев, но верить ей - низко.
Доран проигнорировал последние слова.
– Вы хотите сказать, что расставшись с любимой, вы не исказили её жизнь? Что она счастлива без вас?
Коркоран взглянул на него сонными глазами.
– Она умерла от оспы, Доран. Но, повторяю, потеряв её - я почувствовал себя не столько несчастным, сколько свободным. Я честен с вами. Я лгу только из жалости - вы в этом не нуждаетесь. Я понимаю, с кем говорю.
Доран не усомнился в искренности собеседника, ибо признание в подобном чести не делало - но кто знает, что в таких случаях делало человеку честь? Он знал тех, кто не мог годами оправиться от жизненного удара, - но едва ли они внушали какое-то уважение. Скорее и вправду - только жалость. Доран не был слабым человеком и смотрел на мир не с позиции кролика. Взгляд собеседника был ему понятен.
– Я больше не могу любить женщину, Доран. Позволить себе быть зависимым от другого человека - это худшее, что можно с собой поделать. Я понял это и теперь нашёл новую любовь - и счастлив, ибо она вечна, нерушима и истинна. Я найден Господом, и Он возлюбил меня. Любить же человека можно только ради Бога, Доран, всё остальное - похоть.
Доран смутно понимал Коркорана, что-то подобное он чувствовал и сам, но его трагедия была в том, что ему ради Бога просто некого было любить.
– Значит, ваши планы - одиночество? Вы хотите целиком посвятить себя науке?
– Это паллиатив. Я обычно говорю это, чтобы не шокировать людей.
Доран усмехнулся.
– Вы уже столь часто шокировали меня, Кристиан, что я без труда вынесу ещё один шок.
Коркоран посмотрел в землю и некоторое время молчал. Потом проговорил.
– Я рассказывал вам, что мы с коллегой оказались год назад в монастырской больнице. Там я познакомился с лекарем - братом Гаэтано. Его настоящее имя - Эдмондо Карачиоло. Это одна из древних фамилий Италии. Он, я говорил вам, многому научил меня. Незадолго до того, как нам пришла пора уезжать, к нему привезли под вечер мальчонку, упавшего с дикой груши, и старика с приступом астмы. Он врачевал их до полуночи, но вот все больные заснули... Я наблюдал за ним. Он вышел в монастырский садик, где были привязаны к изгороди два ослёнка, а около стены лежали несколько охапок соломы, бросил на них свой плащ и лёг. Когда я вышел в сад, он уже спал. Он лёг здесь, чтобы первый петух разбудил его. Я долго смотрел на него. Лунный свет заливал сад. Он лежал, чуть запрокинув голову, одна рука лежала под головой, другая - спокойно покоилась вдоль тела, во всей его позе было столько величия... Но его лицо...
– Глаза Коркорана вдруг налились слезами, - Доран, я никогда и нигде в мире не видел такого лица! На нём сиял свет Вечности! Так спят бессмертные, Доран! Я не мистик, призраков могу только придумать. Мне не мерещилось. На лице этого монаха был отсвет совсем иного бытия, потаённое сияние Божественности. Так сияло во тьме Гефсимании лицо Господа. Я не спал до утра. Наутро мы уезжали... Я говорил вам, что не встречал среди ровесников друга... Но этого человека... Я сбивчиво проговорил ему на прощание несколько слов благодарности. "Grazie, amico mio" Мне так хотелось, чтобы в ответ он тоже назвал бы меня другом. Я загадал, что тогда непременно вернусь сюда - и навсегда.