Сыновья Ананси (Дети Ананси) (Другой перевод)
Шрифт:
Позади Толстяка Чарли словно кто-то камнем застучал о камень, и он резко обернулся. На него, касаясь костяшками пальцев земли, смотрел Обезьяна.
– У меня и правда нет никаких фруктов, – сказал Толстяк Чарли. – Так бы я тебя угостил.
– Мне тебя жаль, – сказал Обезьяна. – Может, тебе лучше пойти домой. Это плохая плохая плохая плохая плохая идея. А?
– Нет, – сказал Толстяк Чарли.
– А! – сказал Обезьяна. – Ладно. Ладно ладно ладно.
Он замер, затем вдруг рванул, проскакал мимо Толстяка Чарли и остановился на небольшом расстоянии от пещеры.
– Не
И указал на дыру.
– Почему нет? – спросил Толстяк Чарли. – Кто там?
– Никто, – победоносно сказал Обезьяна. – Тебе ведь не это нужно, правда?
– Да, – сказал Толстяк Чарли. – Не это.
Обезьяна залопотал и запрыгал, а Толстяк Чарли прошел мимо него и вскарабкался по камням ко входу в пустую пещеру, когда багровое солнце скрылось за скалами в конце мира.
Во время пути вдоль гребней гор у начала мира (горами у конца мира они становятся, если зайти с другой стороны) реальность кажется искаженной и странной. Эти горы и пещеры в них сделаны из ткани старейших историй (появившихся задолго до человеческих народов, конечно; с чего вы взяли, что люди вообще были первыми, кто рассказывал истории?) и, сойдя с пути, в пещеру, Толстяк Чарли почувствовал, что шагнул в чуждую реальность. Пещера была глубока, пол ее был бел от птичьего помета. По пещерному полу были разбросаны перья и, тут и там, словно засушенные и заброшенные метелки из перьев, лежали трупики птиц, сплющенные и засохшие.
А за ними – ничего, только тьма.
– Привет, – крикнул Толстяк Чарли, и эхо голоса вернулось к нему от пещерных стен.
Привет привет привет привет.
Он пошел дальше. Тьма стала почти осязаемой, словно глаза завязали темной тонкой тканью. Он шел медленно, шаг за шагом, руки вытянуты вперед.
Движение.
– Привет!
Глаза привыкли к отсутствию света, и он кое-что различал. Ничего там нет, перья и лохмотья, вот и все. Еще один шаг, и ветер встревожил перья и забеспокоил лохмотья на полу пещеры.
Над ним затрепетало, затрепетало сквозь него, сотрясая воздух грохотом голубиных крыльев.
Вихрь. В глаза и лицо впилась пыль, и он зажмурился от холодного ветра и отступил, когда перед ним вырос ураган из пыли, лохмотьев и перьев. Затем ветер стих, а там, где кружились перья, стояла человеческая фигура, которая протянула руку и поманила Толстяка Чарли.
Он бы отступил, но фигура дотянулась до него и тронула за рукав. Прикосновение было легким и сухим, и его повлекло…
Он сделал шаг вперед…
…и оказался снаружи, на медного цвета равнине без единого деревца, под небом цвета скисшего молока.
У каждой твари глаза устроены по-своему. Человечьи глаза (в отличие, скажем, от кошачьих или осьминожьих) могут видеть только одну реальность за раз. Глазами Толстяк Чарли видел одно, разумом – другое, а в разрыве между тем, что он видел, таилось безумие. Он почувствовал, как в нем поднимается дикая паника, и вздохнул поглубже, и задержал дыхание, пока сердце глухо билось в клетке из ребер. Он заставил себя верить
Хотя он знал, что видит птицу – с безумными глазами, с торчащими во все стороны перьями, птицу крупнее орла, выше страуса, клюв ее – жестокое оружие хищника, перья ее цвета аспидного сланца с отливом нефтяной пленки, темная радуга из фиолетового и зеленого, – он понимал это не более мгновения, где-то на задворках разума. Глазами же он видел женщину с волосами цвета вороного крыла, стоящую там же, где была идея птицы. Она не была ни старой, ни молодой, и смотрела на него с таким выражением, которое могли высечь из обсидиана в те древние времена, когда мир был юн.
Она, не двигаясь, смотрела на него. В кисло-молочном небе вздымались облака.
– Я Чарли, – сказал Толстяк Чарли. – Чарли Нанси. Некоторые, ну, то есть почти все, называют меня Толстяком Чарли. Вы тоже можете. Если хотите.
Никакой реакции.
– Ананси был моим отцом.
И снова ничего. Ни трепета, ни вздоха.
– Я хочу, чтобы вы помогли мне прогнать брата.
Она наклонила голову. Значит, она слушает. Значит, она живая.
– Сам я не справлюсь. У него волшебные способности и прочая фигня. Я поговорил с пауком, и оглянуться не успел, как объявился братец. Теперь я не могу его прогнать.
Ее голос, когда она заговорила, был грубым и низким, как у ворона.
– И чего ты от меня ждешь?
– Помощи? – предположил он.
Казалось, она размышляет.
Позднее Толстяк Чарли пробовал, без особого успеха, вспомнить, во что она была одета. Временами он думал, что на ней была накидка из перьев; в другое время был убежден, что она была в каком-то тряпье или изорванном в лохмотья плаще, таком же, в каком он видел ее в парке, позже, когда все пошло не так. Впрочем, она не была обнажена; в этом он почти не сомневался. Он бы запомнил, будь она голой, ведь так?
– Помощи, – эхом повторила она.
– Помогите мне избавиться от него.
Она кивнула.
– Ты хочешь, чтобы я помогла тебе избавиться от потомка Ананси.
– Я просто хочу, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Я не хочу, чтобы вы причинили ему вред.
– Тогда пообещай мне потомка Ананси.
Толстяк Чарли стоял на бескрайней медной равнине, которая каким-то образом, он знал это, уместилась в пещере в горах, на краю мира, и, в свою очередь, в каком-то смысле, находилась в пропахшей фиалками гостиной миссис Данвидди, и пытался понять, что попросила Птица.
– Я ничего не отдаю. И не могу ничего обещать.
– Ты хочешь, чтобы он ушел, – сказала она. – Говори, мое время драгоценно. – Она сложила руки, глядя на него безумными глазами. – Я не боюсь Ананси.
Он вспомнил наставления миссис Данвидди.
– Хм, – сказал Толстяк Чарли. – Я не должен ничего обещать. И мне нужно потребовать нечто равноценное. В смысле, это же торг.
Женщина-Птица выглядела рассерженной, но кивнула.
– Я дам тебе нечто равноценное. Даю тебе слово. – Она накрыла его руку своей, будто действительно давала ему что-то, и сжала ее. – Теперь скажи это.