Т.Н.

Иванов Алексей

Но на следующий день всё повторялось снова. Прерываемое её болтовней, когда она уставала этим наслаждаться.

Повторяясь и повторяясь, под то или иное вино. Оставляя её спать в полном одиночестве. Как он своему другу и обещал. Убегая от неё с утра на работу и отсыпаясь на судне во время обеда. За битый час. Вечером бодрился с Караваем после работы иным вином, колесил с ним по ночным клубам, питейным заведениям и прочим, не укладывающимся в голове у нормальных девушек местам, и вваливался к Анжеле чуть ли не посреди ночи.

– Вот видишь, сама судьба снова сводит нас! – улыбался он с порога.

– Судьба сводит нас с ума! – соглашалась она. На все его безумства.

До утра мешая ей соблюдать постельный режим. Пусть – вынужденно. Насилуя этим её и себя.

Чтобы не перестать быть другом в глазах её избранника, нарушив данное ему обещание. Запомните, клятвы – это святое!

Пока Банан и сам наконец-то не ушёл в море. Не понимая того, как ему все это удалось вместить в какие-то там, то здесь, то опять там три недели перестоя. Там… та-ра-рам пам-пам! И остаться при этом урагане страсти и иных, насыщающих его душу «полным отрывом» от реальности, событий просто в живых.

И наконец-то выспаться.

Оставив подавленную всем этим прессом непереживаемых обычными людьми ощущений Анжелу всю зиму и пол весны над этим размышлять. Вспоминая те слова, что он ей при этом говорил:

– Соблазнять-ся – это активный процесс. Где ты сама себя же и разводишь. Чтобы не превратиться в марионетку, нужно почаще изменять своим привычкам, а не пытаться создать из них гарем, изображая из себя султана. Говорить – значит открывать возможность, то есть – возбуждать желание её реализовать.

– Значит разговор, сам по себе, есть нечто возбуждающее? – удивлялась Анжела, невольно прервавшись.

– Тем более – если говоришь о любви, – улыбался он, возвращая её голову в адекватное состояние. – Разговор пробуждает в тебе то, о чём ты хочешь сказать – для того чтобы ты смогла составить об этом полное представление и смело манипулировать своим представлением на основе его полноты для расширения его массива, затрагивая смежные с ним явления. То есть разговор есть про-явление самовозбуждения и, как следствие, введения того, кто вовлечён в зону его возбуждения. Заставляя само возбуждаться того, кто им увлечён. Не только слушающего, но и того, кто говорит. Ибо он говорит на основе того, что только что от себя услышал. Просто, говорить его возбуждает больше. Поэтому просто слушающий точно такой же собеседник, как и тот, кто говорит. Просто, его более возбуждает слушать. Так как он в такой растерянности от того, что только что услышал, что просто не в силах продолжать тему разговора. Так как привык мыслить стереотипно, предполагая что в разговоре мы излагаем свои мысли. Тогда как реально мы их там находим. Ибо не тема ведёт разговор под ручку, а именно разговор выбирает себе тему. Причем – ту, что сильнее других его возбуждает. А самовозбуждает разговор себя тем, что он может выбрать для себя любую тему, чуть ли не силой удерживая себя от того, чтобы перескочить на другую, смежную ей подружку. Или – развить их обе враз! То чередуя, а то и переплетая между собою их взаиморазвитие. Хотя инертность воспринимающего и молчаливо советует ему строго придерживаться одной темы. Но если бы каждый придерживался какой-то одной темы, то о чём бы мы могли друг с другом поговорить? Мы очень скоро надоели бы друг другу. Так как каждый был бы увлечён лишь тем, что его интересует. Вместо того чтобы интересоваться всем! То есть углубляться в самую суть явлений, нанизывая их на самую суть собственного я!

– Слушать тебя, значит со-грешить, – улыбалась она.

– Ты опять отвлекаешься? Этика – это гоголевский «Нос», который в советское время держался на лице приличного общества только лишь на соплях сострадания и чувстве долга, – улыбался он. – А теперь и вовсе от нас сбежал! – и снова…

И снова вспоминая то, как он нанизывал её восприимчивость на самую суть собственного я. А затем, наконец-то, вводил в её зону возбуждения ту самую Тему, которой она была так сильно увлечена, что уже не могла поддерживать даже разговор, самовозбуждаясь от того, какие он из всего этого наконец-то уже делал выводы и вводы, и выводы из того, что он ей при этом говорил и говорил, обжигая её словесными прикосновениями. Снова и снова…

Говоря сама с собой. В том числе и – на языке страсти. Вспоминая под одеялом в пустой постели

то, как она обжигала им его Банан-а? Заставляя его дрожать от её порывов. Раскалённой страстосферы. Угрожавших тогда всю его суровую материю откровенно растрепать, как стяг.

Что хлестал иногда ей за это прямо по лицу, как любого знаменосца. Ну, не руками же…

Развивающийся у ней в душе, пока Банан и её избранник на разных судах оба были в море.

Разумеется, попробовав делать это со своим, пришедшим с моря раньше него возлюбленным. И внезапно снова в сиим процессе разочаровавшись. Тут же отправив его опять в море. Якобы, за деньгами. Чтобы улучшить их совместный уже быт. Ну и… набраться опыта. Морского. Надеясь на то, что хоть кто-нибудь из Бывалых научит его уму-разуму. Раз уж у него не хватает опыта Банана.

Однозначно, так сказать – эмпирически, ответив для себя на вопрос, столь долго мучивший Заболоцкого. Убедившись в том, что любовь её нового парня, как и всех её предыдущих – «сосуд, в котором пустота», тогда как любовь Банана – «огонь, мерцающий в сосуде»! 14 Не понимая того, что посещавший модные тогда сеансы спиритизма поэт писал об огне кундалини. Хотя наивный Лёша и вовсе не понимал ещё того, в чём именно заключается коренное отличие его Банана от источника любви простых смертных. Которых он наивно считал за равных. Не обращая внимания на то, что он сам в отношениях почему-то всегда искал исключительно любви, тогда как они, зачастую, удовлетворялись и обычной похотью. В розовых кварталах. Не понимая ещё того, чем именно любовь, воплощённая на полотне постели, отличается от секса.

14

Н. Заболоцкий, «Некрасивая девочка».

И тоже наивно думала, что – ничем. Пока неожиданно для себя не столкнулась лицом к… «лицу лица не увидать.» 15 Почему-то снова и снова посвящая это письмо себе от имени Банана: «Вы помните, вы всё конечно, помните, как я стоял, приблизившись к…» Лицу. Вспоминая это противо-стояние. До утра. Потирая руки (и ноги) от нетерпения, начав поджидать его с морей. Поняв теперь, что его Банан и вправду, неведомо почему, пишется с большой буквы! Непохожий на все остальные. Нет-нет, не своим размером или чем-то ещё, внешним. Как она думала до знакомства с ним. В постели. Поверив на слово своей подруге Томе: «О-о-о, Бананчик!» Это глупости. Но – своим величием! И излучаемым им прямо в её голову волшебством. Своей духовной прелестью. Столь неистово и её к нему прельщавшей. Которую она ощущала, как наслаждение – сиим процессом. Чтобы снова, хотя бы один разок, с ним действительно соприкоснуться.

15

С. Есенин, «Письмо к женщине».

Хотя бы – в качестве эксперимента. Проверив для себя, точно ли ей самой всё это нравится? Или – только с ним? И его волшебством. Снова став персонажем его Сказки. Рассказанной ей в сугубо пастельных тонах на протяжении «тысячи и одной ночи», как она надеялась. Снова заманить его в свои объятия. Трепеща в предвкушении!

На страницах, которые Т.Н. буквально вырывала тогда из её души! Своим присутствием. Не оставляя их вместе ни на минуту. Всё ярче и твёрже рисуя у неё в ангельской головке их сюжетную линию.

И небольшие отступления, где он и его новая гопи смогут в этих лакунах страсти под ласковый шум волны его речи прямо днем, посреди пляжа, полного растерянных от такой невообразимой наглости отдыхающих, за резко запотевшими стеклами автомашины…

Выйти затем и, привязав ключ от машины к дублирующим резинку завязкам плавок, как ни в чем ни бывало окунуться в море, охлаждая свои разгорячённые тела. Расстелить на песке покрывало и начать загорать. Продавливая взгляд обывателей на ход вещей своей нормальностью.