Таинственный человек дождя
Шрифт:
Он не сразу смог ответить мне. Потом, помотав головой, бросил:
— Смотрите сами!
За иллюминатором освещение показалось мне необычно слабым; в сумерках можно было разглядеть черную щебенку на дорожке и высокие блоки из черного мрамора, ступенями поднимавшиеся по склону. За ними виднелось такое же темное строение, обрамленное фигурной металлической решеткой и напоминавшее храм или святилище.
— Я плохо вижу… Слишком темно. Конечно, ничего веселого, скорее, довольно мрачная картина. Но я не вижу ничего, что могло вызвать у вас такую сильную реакцию…
— Присмотритесь внимательнее… Эти черные блоки… На
Очевидно, мое зрение было не таким острым, как у моего спутника. Сначала я разглядел какие-то линии, под странными углами скрещивавшиеся на поверхности мраморных плит, — нечто вроде косых звезд; во все стороны беспорядочно ветвились кривые линии. Сплошная бессмыслица; не рисунок, а какой-то геометрический кошмар. Все линии казались разорванными, изломанными, словно их провел сумасшедший чертежник.
— Я ничего не вижу, кроме странно перепутавшихся линий… Иногда они слагают странные фигуры, возможно, необычные математические символы…
Мои слова удивили Квентина. Когда я попросил его рассказать, что именно он видит, он приблизился к стеклу с явным отвращением. Потом он покачал головой:
— Действительно, они стали почти незаметными. Свет только что был более сильным… Мне кажется, что освещение меняется, пульсирует… Ну и ладно! То, что я успел разглядеть, было… слишком гнусным. Но посмотрите сейчас — освещение явно усиливается!
Я разглядел изображение вереницы существ, направлявшихся к какому-то строению. Свет стал совсем тусклым, но силуэты были оконтурены глубоко врезанными в камень бороздами, а поэтому четко выделялись на темно-сером фоне.
Теперь я видел два ряда молящихся, повернувшихся лицом к зрителю. Я не улавливал мелкие детали, но общий смысл рисунка, остающегося схематичным, был очевиден. Два ряда человеческих фигур в длинных развевающихся туниках, очевидно, находящихся под гнетом какого-то исходящего свыше проклятия, из-за чего они не шли, а влачились. Я отметил искусство мастера, сумевшего несколькими линиями показать всю глубину подавленности и отчаяния. Отдельные фигуры выпрямлялись, возвышаясь над основной массой, и с гордостью вскидывали головы с повязками, украшенными драгоценными камнями. Рядом с ними другие покорно склоняли головы в шлемах странной формы, выражая своим поведением покорность. Множество рук было вскинуто к небу как воплощение отчаянной мольбы.
Эта унылая процессия воплощала в своих молитвах и унылых жалобах страдания народа, находящегося под чудовищным, безжалостным игом.
У меня в голове возник образ, настолько навязчивый, что я при всем желании не смог избавиться от него. Я представил множество душ, гонимых на смерть безжалостной волей божества, находящегося в святилище за металлической решеткой. И мне показалось, что я угадываю его свирепую усмешку, его наслаждение всеобщим страданием, всеобщим отчаянием.
Я с усилием отвел взгляд в сторону и заметил, что Квентин с тревогой смотрит на меня.
— Вам плохо?
— Нет, все в порядке… Но эта картина способна околдовать… Не сомневаюсь, что над этим барельефом работали замечательные мастера. Но какое зловещее впечатление оставляет это изображение! По-видимому,
— Нет, это другое… Я не смогу пересказать, что я почувствовал… Словно я был ослеплен мгновенной вспышкой… И мои ощущения связаны не только с изображением на камнях, но и с тем, что находится в святилище за решеткой…
Лицо юноши исказила гримаса отвращения.
— Как вы думаете, если освещенность усилится…
— Ах, вы тоже хотите увидеть то, о чем я говорю?
— А чего хотели бы вы, Квентин?
Юноша нахмурился и опустил голову.
— Это очень странно… Мне становится жутко. Тем не менее я хотел бы снова увидеть то, о чем не хочется говорить. Это зрелище заворожило меня, совсем как вас. О, мне страшно. В этом есть нечто… Нечто демоническое…
Он говорил шепотом, словно не хотел, чтобы его услышали. И я прекрасно понимал его. Мое существо было поглощено зрелищем этих мрачных образов, и я не мог избавиться от них. Во мне как будто звучал чей-то голос, настойчиво требовавший, чтобы я как можно скорее ушел, навсегда закрыв этот иллюминатор.
Не знаю, как долго мы были поглощены этим зрелищем. Но оно полностью захватило нас, подчинив печали, исходящей от фигур, вырезанных на камне. Я не сомневался, что в этих изображениях какой-то народ отобразил свои мольбы, утратив последнюю надежду.
Внезапно свет запульсировал, начал слабеть… потом снова усилился… И я увидел…
Барельефы стали более четкими. Лица теперь были видны со всеми подробностями, лица отчаявшихся существ, жестоких и агрессивных, охваченных ужасом при явлении воплощенного зла. Не думайте, что я преувеличиваю, что я слишком вольно излагаю свои ощущения, вызванные несколькими лицами, вырезанными на мраморной плите. То, что я увидел, сказало мне больше, чем все, что я узнал с раннего детства. Да, зло существует, и оно странным образом воздействует на порабощенные души. Сердце и разум рабов стараются поддержать их на скорбном пути, и они следуют этим путем вопреки своим желаниям. Усилие воли могло бы остановить их, и это было бы для них спасением. Возможно, что именно к этому они стремятся, но они не решаются громко заявить о своих желаниях и продолжают с ужасом и гибельным наслаждением стремиться в разверзшуюся перед ними бездну.
Вот что я увидел.
Каменные блоки постепенно становились выше по мере их удаления. На них повторялось то, что я уже разглядел на расположенных ближе к нам глыбах. Я заметил выступающие из гладкой поверхности две головы, повернутые к капищу. Со змеями вместо волос, словно у горгон, они свирепо ухмылялись, словно наслаждаясь зрелищем покорно страдающей толпы. Их лица были одновременно привлекательными и отталкивающими, и в них воплощалась нечеловеческая сила и бешеная энергия, отталкивающая своей жестокостью и безжалостностью.
Что касается фризов, то они восхищали меня своими размерами и великолепием украшавших их барельефов. Да, все это свидетельствовало о произведениях высочайшего искусства, существующего, несмотря на высокий уровень чисто технического развития. Ни греки, ни неизвестные авторы изображения раненой львицы и других рисунков мадленской культуры не превосходили их. Скупые, мощные и уверенные линии убедительно отображали жизнь, раскрывали тайную сущность характеров.
Но при всей уникальности этого искусства потрясал отвратительный облик изображений!