Тарикат
Шрифт:
Впереди в груде мусора что-то зашуршало, воины изготовились отразить атаку... Из-под грязного тряпья просунулась лохматая башка, а следом показалось остальное тело собаки. Тощий, облезлый, со спутанными клоками шерсти, пес равнодушно оглядел монголов и неспешно потрусил прочь, вскоре затерявшись среди трущоб.
Ногай крутил головой, до рези всматриваясь в нависавшие над ними лачуги, ловил малейший шорох и шумно втягивал ноздрями воздух. Его настораживала тишина и бездействие защитников Гурганджа, с трудом верилось, что все поголовно
Вдали показался противоположный край улицы — на удивление свободный и ничем не загороженный. Змея сомнения вновь зашипела в ухо сотнику, щекоча кожу раздвоенным языком. Он только открыл рот, чтобы остановить нукеров, как из-за крайних домов улицы, грохоча, выкатились груженные возы. Один, второй, третий, четвертый — они выстроились в линию, преграждая путь монголам. И тут же из-за них показались хорезмийцы с луками — смертоносные стрелы хищно глазели на отряд степняков.
Ногай вскинул было руку, призывая воинов рассеяться, и тут же жгучая боль пронзила плечо. Взвизгнули тетивы, метнулись вперед стремительные стрелы, собирая обильный урожай. Захрипели, загарцевали раненные лошади, заулюлюкали всадники, пытаясь совладать с сошедшими с ума животинами.
— Ломай двери! — заорал раненный сотник, пытаясь перекричать шум. — В укрытие!
Но их опередили. Скрипнули двери окружавших монголов халуп, и на сотню Ногая, словно голодные псы, бросились защитники Гурганджа.
Захваченные врасплох и зажатые в тесноте домов, монгольские нукеры оказались лишены своего преимущества. Их стаскивали с лошадей, протыкали копьями, рубили топорами. Профессиональная выучка и опыт пали перед яростью и безудержным стремлением защищать свой дом до последней капли крови.
Поняв, что сотню не спасти, Ногай, придерживая раненную руку, попытался направить лошадь прочь из засады. Он уже почти выбрался из толпы, когда животное, пронзительно заржав, начало заваливаться набок. Сотник не успел соскочить и грохнулся на землю вместе с раненной лошадью. Ногай попытался подняться, но не смог. Что-то навалилось на его ногу и придавило к земле, малейшее движение отдавалось жгучими прострелами в спине. В глазах стоял белесый туман, уши будто закупорили ватой. Он позвал на помощь, но из губ вырвался лишь приглушенный хрип.
Неожиданно кто-то коснулся его головы. Ногай разлепил глаза. Размытое грязных оттенков пятно постепенно собралось в подобие человеческого лица. Худое, изможденное, перемазанное грязью и копотью лицо девочки... или женщины? Сухие слипшиеся пряди касались лица Ногая, вызывая щекотку. Глаза — огромные серые, как небо над головой — уставились на сотника, не мигая.
— П-п-помоги... — едва различимый вздох сорвался с губ Ногая.
Глаза продолжали смотреть — отстраненно и холодно.
Затем губы — две коричневые узкие складки — разошлись, явив сотнику кривые желтые зубы.
— Умри! — прошипела женщина на незнакомом Ногаю языке.
Глаза ее в миг расширились, едва не вылезая из орбит, а слева от головы что-то сверкнуло.
Молния пронзила грудь сотника. Затем вторая. Третья. Четвертая. Дальше он перестал их чувствовать. Великий Тенгри призвал его дух к себе на небеса.
Сотня Ногая стала первой жертвой коварных и безжалостных кварталов Гурганджа. Первой, но далеко не последней.
***
— Масих, что болтают на улицах? — спросил я самого юного послушника нашей ханаки за обедом.
— Поговаривают, весь мусульманский мир от Египта до Дели восстал против монголов и скоро раздавит наглых кочевников. А нам в подмогу послали огроменный флот, способный единым залпом сжечь супостата.
— И как он пройдет узким руслом Джейхуна? — хмыкнул черноокий Акиль — единственный араб среди учеников Аль-Кубры. — Похоже, Аллах лишил жителей Гурганджа разума, раз они верят в подобные сказки.
— Если эти сказки помогают людям держать присутствие духа и отводят панику — они уже благо, — не согласился Фархад. — В нашем положении любая поддержка — лишний глоток воздуха.
— Пустые слова не помогут одолеть монголов, — держался своего Акиль. — Они лишь растлевают души, внушают людям ложные надежды и делают их дух слабым и рыхлым.
— А ты у нас прям образец невозмутимости и несгибаемости, — поддел я собрата. — Помню, как давеча...
Решительный стук в дверь прервал меня на полуслове. Сразу за ним дверь отворилась, и в комнату вошел воин — судя по одеянию из кипчакских подразделений.
— Инанчхан приветствует тебя, хазрат, — воин слегка наклонил голову в знак уважения, — и просит уделить ему немного времени.
Аль-Кубра если и удивился, то виду не подал.
— Масих, сопроводи уважаемого хана в мою келью и принеси нам чаю.
Муршид легко поднялся и покинул обеденную залу.
***
Когда смуглый кипчакский военачальник ступил за порог кельи, Аль-Кубра уже ждал его. Жестом пригласил садиться, предложил чаю. Инанчхан поблагодарил его, но к пиале не притронулся, буравя взглядом праведника.
— Монголы готовят зажигательные смеси, — кипчак сразу начал с главного. — Сегодня-завтра они сожгут здесь все и всех.
Аль-Кубра не ответил, ожидая продолжения.
— Хазрат, я простой воин, не ученый и весьма далекий от добродетели, — Инанчхан не отрывал взгляда от шейха. — Но даже мне понятно, что такие как ты должны жить и нести людям свет. Мы уходим через несколько часов. Пойдем с нами.
Аль-Кубра долго вглядывался в собеседника, затем мягко улыбнулся.
— Я уже стар для лихой скачки, боюсь, мои кости такого не выдержат.
Инанчхан приподнял бровь в удивлении, но не стал настаивать. Он хотел было подняться, но Аль-Кубра неожиданно заявил: