Тарикат
Шрифт:
— Забери моих учеников. Они понесут свет Аллаха дальше.
— Жду их через час у казармы, — бросил кипчак и, стремительно поднявшись, шагнул к двери.
На входе обернулся, с уважением взглянул на шейха и, приложив правую ладонь к груди, тихо проговорил:
— Мое сердце останется здесь, в Гургандже.
Аль-Кубра поднял глаза к потолку и так же тихо откликнулся:
— А мое давно уже там, в руках Аллаха.
***
— Но почему, муршид?! — кричал Акиль, сжимая кулаки. — Почему мы должны бежать, как трусливые зайцы? Со мной Аллах, я не боюсь смерти!
Аль-Кубра хлестнул юношу наотмашь так, что тот еле устоял.
— Глупец! — глаза наставника метали молнии. — Твой нафс потакает твоему
Акиль сник и, держась за покрасневшую щеку, потупил взгляд.
— Вам уготована особая честь, — обратился Аль-Кубра к ученикам, — нести миру Небесный огонь. И если кто-то из вас воображает, что это легко, вспомните великого Аль-Халладжа и его участь. Вы подобно сосудам живительной воды поите страждущих и воскрешаете к жизни мертвых. Но не ждите благодарности и, паче того, понимания. Людям не дано узреть замыслы Аллаха и то благо и заботу, коими Он их окружает. Хуже того, они часто отвергают Его заботу, почитая за худое и ненужное. Но пускай вас это не беспокоит. А пекитесь лишь о том, полны ли вы райским нектаром, или ваше содержимое давно прокисло и смердит. А теперь прочь отсюда! Чтобы через час духу вашего здесь не было!
Все, как побитые собаки, поплелись к выходу. Лишь я остался стоять, опечаленный заявлением муршида.
— Учитель, — подал голос малолетний Масих — единственный, кому был ни по чем гнев Аль-Кубры, — а почему Бахтияр остается с тобой, он что, лучше нас?
Шейх подошел к мальчику, потрепал его по голове, и ласково произнес:
— У каждого свой путь. И его судьба ничуть не лучше вашей. Ступай.
Масих, удовлетворенный ответом учителя, побежал догонять остальных.
Аль-Кубра долго смотрел им вслед, затем обернулся, ожег меня взглядом и коротко бросил:
— Готовься. Уже скоро.
***
Зыбкий ночной покой над Гурганджем прорезал огненный шар. За ним другой. Третий. Чудовищной силы взрывы сотрясли землю. А спустя короткое время воздух заполнился душераздирающими воплями. Огонь добрался до живых.
Вслед за снарядами в оставшихся защитников Гурганджа полетели горящие стрелы. Небосвод окрасился сотнями пылающих искр, которые несколькими мгновениями позже оборачивались жгучими жалами, впиваясь во все, что вставало на их пути: заборы, телеги, дома, людей...
Тщетные попытки унять огонь заканчивались ничем — особый состав, придуманный китайскими инженерами, не поддавался воде. Пламя тут же перекидывалось на рядом стоящие строения, и вскоре запылал весь квартал. Монгольские царевичи приняли верное, хоть и непросто давшееся решение: сжечь проклятый город, попивший столько крови верных нукеров.
Народ метался среди горящих завалов, пытаясь отыскать выход на свободу. Узкие проулки, заваленные разным хламом для удержания монгольских всадников, теперь играли против защитников. Люди толпились, давились, падали и гибли не только в огне или от стрел противника, но и под ногами своих соратников. В некоторых местах монголы намеренно оставляли бреши для побега, а когда спасшиеся гурганджцы оказывались "на свободе, брали их голыми руками.
После продолжительного обстрела в дело вступили отряды зачистки. Они отлавливали выживших в этом адском горниле и добивали, не щадя никого. Кровь и огонь превратили монголов в настоящих мангасов[6], собирающий обильную дань в виде людских жизней.
Но не все защитники еще сложили свои головы или поддались отчаянию. Рядом с ханакой суфийского ордена Кубравийа, за грудами разрушенных домов и камней держалась горстка смельчаков. Двое из них — в рубищах ордена — проявляли особое рвение, осыпая монголов градом камней. Иногда один из них исчезал и тут же появлялся в тылу вражеских нукеров, прореживая их ряды и сея настоящую панику. Второй же без устали, будто заправский пращник, метал булыжники и часто разражался неистовым хохотом, от которого стыла в жилах кровь.
Хазрат и его не самый лучший ученик встали бок о бок с теми, кто еще вчера просил у них благословения и поддержки. Воины духа в одночасье стали воинами наяву. И руки, которые перебирали бусины четок, с такой же ловкостью теперь метали камни и сворачивали шеи монгольским нукерам.
Восход окрасил кровавым жуткое пепелище и горы истерзанных огнем и бойней тел. Величественный Гургандж, звезда Востока, стремительно катилась в пропасть и некому было удержать ее от падения. Но двое из ханаки еще дышали. Ветер еще трепал их превратившиеся в тряпье одеяния, дым коптил измазанные грязью и пылью лица, и огонь жизни еще вовсю бушевал в их горящих глазах. Аллах велик!
Примечания
[1] Зикр (араб.) — исламская духовная практика, заключающаяся в многократном произнесении молитвенной формулы, содержащей прославление Аллаха.
[2] Диван — высший орган власти в ряде исламских государств.
[3] Шахристан (перс.) — внутренний город.
[4] Барака (араб.) — в исламе — божественное благословение, благодать, небесный дар.
[5] Хазрат (араб.) — в исламе — уважительное обращение к человеку с высоким религиозным статусом.
[6] Мангасы (монг.) — в мифологии монгольских народов — демонические антропоморфные существа, злые духи, пожиратели людей.
Глава 13
617-й год Хиджры
Я помню, что стоял возле ханаки, прислонившись спиной к шершавой стене. Я даже помню все неровности этого грубо обработанного строения. Какой-то камень больно впивался мне между лопатками, но я не обращал внимания на боль, потому что вокруг творилось невообразимое. Отовсюду бежали люди, многие были вооружены лишь мешками, наполненными камнями, которые они швыряли в противника. Но мешки быстро пустели, а собрать новые камни не было возможности. У входа стоял муршид и, несмотря на почтенный возраст, тоже бросал камни. Но на врагов это не производило особого впечатления. Что может сделать пожилой человек против вооруженных монгольских всадников? Они просто проносились по улицам, по дороге срубая головы всем, кто попадался им на пути. Или лихо протыкали остро заточенными копьями каждого, кто смел только приблизиться. А те, которые не приближались, а лишь прятались в домах и за дувалами[1], тоже не были в безопасности. Ведь в Хорезме издревле дома не запирались, а деревянные двери легко поддавались натиску.
Еще я помню, что, услышав шум, я оставил Садика в своей комнате и плотно закрыл дверь, проложив зазор платком, чтобы шакал не мог вырваться наружу. Но потом он каким-то образом оказался у моих ног и так стоял, прижавшись так сильно, что я ощущал его тепло и дрожь, передавшуюся и мне. Но когда наклонился, чтобы погладить его, то солнце, светившее ярко как никогда, внезапно потускнело, словно прикрытое облаком. Но то было не облако, а тень всадника и его лошади. В руках монгола было длинное копье, которым он и ткнул меня в шею. Из раны вырвалась кровь, тотчас пропитав мою одежду, я тяжело повалился на бок и услышал визг Садика, которого чуть не придавил тяжестью своего тела. И это, пожалуй, все, что я помню. В последнюю минуту появилась тоскливая мысль, что вот — я умираю, и теперь все закончилось, а я так и не нашел то, что искал. И какое имя напишут на моей могиле, если она будет?