Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
— Продолжай, — сказал фон Прум, поворачиваясь к Бомболини. — Говори, говори.
Они обошли вокруг фонтана и внимательно его оглядели, потом прошли мимо Витторини, и капитан потрогал эполеты старого солдата.
— Знаешь, в музее тебе дали бы за это неплохие деньги! — сказал он.
Витторини по-прежнему стоял навытяжку, держа руку «под козырек». Фон Прум остановился перед мэром.
— Почему же ты замолчал? — спросил он.
— А мне больше нечего сказать, — ответил Бомболини.
— Ты думаешь, мы этому поверим? — спросил фон Прум. — Хочешь знать, что сказал про вас фельдфебель?
Бомболини кивнул.
— Он сказал, что вы, итальянцы, точно площадь — очень широкие и очень пустые.
Он произнес это нарочито громко, и кто-то засмеялся. Это был Баббалуче.
— А почему он так стоит? — спросил фон Прум.
— Он ждет, когда вы ответите на его приветствие, капитан.
Рука у Витторини — да и не только рука, а и все тело — дрожала от усилия, которого стоило ему стоять навытяжку.
— А почему я должен ему отвечать? — спросил фон Прум.
— Потому что он старый солдат, капитан.
— Ах вот оно что! — Фон Прум отошел на два шага от Бомболини, остановился напротив Витторини и, став по стойке «смирно», выбросил в приветствии руку и крикнул: «Хайль Гитлер!»
— Да здравствует Италия! — ответил ему Витторини.
— Надеюсь, мы сумеем устроить пашу жизнь здесь таким образом, чтобы и вам и нам было хорошо, — сказал Бомболини.
— Только так, — сказал немец.
Он уже снова сидел в коляске, и Трауб запускал мотор. Раздался страшный треск, но мотор не завелся. Ему словно не хотелось разрабатываться — так молодой скакун, побывавший в неволе, не сразу выбегает из конюшни, зато потом мчится во весь опор. Когда мотор наконец заработал, левая ножная педаль, раскрутившись, ударила Бомболини по ноге, и он покачнулся. Если бы он сразу упал, ничего смешного в этом бы небыло — люди даже испугались бы. Но он упал не сразу. Он падал и одновременно отступал назад, и с каждым шагом отступал все быстрее — старался удержать равновесие, и с каждым шагом терял его и, падая, хватал воздух руками. Так он прошел шагов двадцать, но его с такой скоростью влекло назад, что уже ничто не могло помочь ему удержаться, и он со всего маху грохнулся на спину, задрыгав в воздухе ногами, точно пытался сделать курбет.
Падение оглушило его, хотя ушиба он не почувствовал, но тут все и началось.
«Боже милостивый, — взмолился про себя Бомболини. — Только не это. Только не при них!»
Однако его сородичей было уже не остановить. Сначала раздались смешки — они пронеслись по площади, с каждой секундой становясь все громче. И переросли в раскатистый смех. А поскольку все звуки на Народной плошали звучат по-особому, смех этот в мгновение ока превратился в хохот, громоподобный, ухающий, самозаражающий, хохот, рождавший все новые и новые взрывы, хохот, уже не имевший никакого отношения к Бомболини, который лежал на спине посреди площади, а являвшийся реакцией на все, что они когда-либо натворили или готовились натворить.
Смех этот настиг немцев, хотя они уже спустились по Корсо Кавур, совершая первый объезд города.
— Временами я просто не понимаю этих людей, герр капитан, — сказал Трауб.
— Это потому, что они во многих отношениях еще дети, — сказал капитан фон Прум, — и реагируют на все, как дети.
— Не понимаю я их.
— Вставай! — говорил тем временем мэру Витторини. — Не можешь же ты лежать тут.
Мэр стоял на коленях и смотрел на камни мостовой, на которые он упал.
— Вот тут, — сказал он громко, — на этом самом месте, на этом камне.
Он поднялся на ноги и чиркнул носком башмака по одному из камней. Потом посмотрел на народ и утвердительно кивнул несколько раз подряд.
«Ладно, — сказал он про себя, — смейтесь, смейтесь. Сейчас вы смеетесь, а когда-нибудь вот тут, на этом самом камне, воздвигнете мне памятник».
Часть пятая
Позор Санта-Виттории
Эти первые дни оккупации жители города вспоминают с легким сердцем. Они уже приготовились к тому, что им будет плохо, а ничего плохого не произошло. Погода снова стала благоприятной для лозы, а в таких случаях, что бы в Санта-Виттории ни происходило, это уже не могло иметь особого значения — народ все равно чувствовал себя хорошо. Ну, а помимо этого, нас объединяло еще кое-что другое: немцы хотели, чтобы мы сотрудничали с ними, а мы только и думали о том, как бы им угодить.
С самого начала капитан фон Прум решил придерживаться такой политики: он будет править твердой, железной рукой, а потом, когда приведет народ к повиновению, тогда покажет всем, что и он тоже человек и в груди у него сердце, а не камень. По этому случаю он записал в своем дневнике: «Я решил быть благосклонным деспотом для этого народа, но, для того чтобы быть благосклонным, надо сначала стать деспотом».
В первый же вечер, к примеру, он установил с восьми часов комендантский час. Никто не успел предупредить об этом каменщиков, возводивших стену, и, когда в десять часов вечера они поднялись в город, закончив укладку второй, красной, как вино, стены, их схватили, высекли и посадили под арест за появление на улице в неуказанное время.
— Я очень сожалею, что мне пришлось прибегнуть к такой мере, но эти люди нарушили приказ и должны понести наказание, — сказал капитан.
— Ну и правильно, — сказал Бомболини. — Так им и надо, не нарушай.
А каменщикам тоже было наплевать. От усталости у них притупились все чувства, и они говорили потом, что почти не ощутили ударов. Для них уже ничто не имело значения. Некоторые из них проспали беспробудным сном все три дня, пока находились под стражей, и даже не вспомнили про пищу, которой их в наказание лишили.
Потом немцы заставили падре Поленту спуститься с колокольни и арестовали его за то, что он по ночам жег свет.
— Какую вы преследовали цель? — спросил его капитан фон Прум. — Хотели навлечь на нас огонь бомбардировщиков?