Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
И тогда они услышали, как в долине зазвучали свистки — не один, а множество, высокие, пронзительные; свист пронесся по долине и пополз вверх по горе, звонкий и чистый, как крик дикой птицы.
Немцы приближались.
Они проехали по Речному шоссе, они промчались вдоль Бешеной речки, они отыскали поворот на проселок, что ведет к подножию нашей горы, они свернули па него и вступили в долину.
Бомболини, услышав свист, побежал вверх по Корсо Кавур, пробежал несколько сот футов, потом повернулся и понесся обратно, вниз по улице, навстречу Туфе.
— Туфа! — воскликнул он. — Что мне надеть?
— То, в чем ты сейчас, — сказал Туфа. — Будь таким, как всегда.
— А что мне им сказать?
— Ничего. Отвечай, когда они будут спрашивать.
— А как мне вести себя? Я не знаю, как мне себя вести.
— Веди себя, как всегда, — сказал Туфа.
— Но я не знаю, как я себя веду.
Туфа пошел вперед, и Бомболини, поскольку Туфа шел быстро, вынужден был вприпрыжку бежать рядом с ним.
— Туфа! — взмолился он. — Ты же знаешь, что сказать. Ты же знаешь, как себя вести.
Туфа продолжал удаляться от него.
— Я хочу, чтобы ты встретил их! — кричал ему вслед Бомболини. — Я хочу, чтобы ты принял на себя командование, меня на это не хватит.
— Не я мэр Санта-Виттории, а ты, и не только мэр, но и Капитан, Предводитель народа. Разве не так они тебя зовут?
Бомболини кивнул. А в воздухе вокруг них по-прежнему звучали и звучали пронзительные свистки.
— Народ выбрал тебя, Бомболини, а не Туфу, — сказал Туфа. И добавил нечто такое, что Бомболини запомнил на всю жизнь, хотя и не понял, почему Туфа ему это сказал: — Ты будешь лучшим мэром, чем мог бы быть я.
Бомболини устал. У него началась одышка, и он еле брел.
— Ну что, Бомболини, идут? — окликнул его какой-то человек, стоявший на пороге своего дома.
Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит.
— Да, идут.
— Теперь уж никуда и не убежишь?
— Нет, теперь бежать некуда.
— Значит, нам остается только сидеть здесь и ждать.
— Да, это все, что нам остается, — сказал Бомболини.
Когда времени оставалось меньше часа (а капитан фон Прум подсчитал, что им понадобится 50 минут, чтобы пересечь долину и подняться по склону горы), он ударил рукой по коляске мотоцикла — раздался глухой звук: «бум», — потом поднял руку, крикнул: «Вперед!», и мотоколонна, выйдя из тени березы, двинулась по Речному шоссе. Поворот на Санта-Витторию нелегко обнаружить, так как дорога от развилки вдруг резко уходит вниз, но фельдфебель Трауб вовремя заметил ее, свернул на проселок и быстрее, чем надо бы, покатил вниз, а тут за первым же поворотом, гораздо раньше, чем он предполагал, возникла двуколка, и он вынужден был так нажать на тормоз, что фон Прум чуть не вылетел из коляски, а грузовичок, следовавший за ними, едва не врезался в мотоцикл.
Трауб слез с седла, чтобы осмотреть двуколку.
— В жизни не видал таких, — сказал он. И крутанул тяжелое, обитое железом колесо. — Дуб, — сказал он. — Железо. Тяжелая, как танк.
— Можем мы ее объехать? Или поднять? Трауб ответил капитану, что нет.
— А ты можешь дать по ней выстрел и разнести в щепы?
— В щепы я могу разнести что хотите, лишь бы это не угодило обратно в меня, — сказал фельдфебель Трауб.
— Уверен, что все там, в этом городишке, наблюдают сейчас за нами, — сказал фон Прум. — Что ж, пусть это будет им уроком.
Они отцепили от грузовичка легкое орудие двойного назначения и выкатили его на Речное шоссе, чтобы Трауб мог прицелиться как следует. Он очень старался, — пожалуй, возился немного дольше, чем хотелось бы фон Пруму, но первый выстрел сделал мастерски. Снаряд ударил в самую середину двуколки, дерево раскололось, и дубовые щепки веером полетели во все стороны. Трауб выстрелил еще и еще раз, пока наконец двуколка не развалилась на части, обнажив и распластав на песке свое уродливое нутро. Куски подобрали и отшвырнули с дороги. Так окончила свое существование сицилийская двуколка Бомболини.
— Смотрите, сколько времени ушло, — сказал Трауб. Но он был горд делом своих рук. — Занятно она подпрыгивала, прежде чем расколоться.
На дороге пыль стояла столбом, и, проехав по долине этак с полмили, они вынуждены были остановиться, вытереть глаза и рот и надеть очки. Грузовичок и орудие двойного назначения были, словно саваном, покрыты слоем тонкой белой пыли.
— За такие штуки надо заставлять их платить, — сказал Трауб. И указал назад, на двуколку. Ему понравилось держать руку на орудии, понравился запах масла и пороха, и ощущение горячего металла под пальцами, и чувство удовлетворения, которое он испытал, когда снаряд вонзился в дубовую двуколку и расколол ее. — Так учат щенят, капитан. Их не мучают, но наказывают, если они плохо себя ведут.
«Осознанная жестокость, — подумал капитан. — Просвещенная жестокость. Цивилизованная жестокость». Эту мысль он позже записал в своем дневнике.
— Тебе хочется еще по чему-нибудь пальнуть?
— Да.
Среди серых, тускло-красных и оранжевых строений — а такими делало солнце кирпич, камни и штукатурку в Санта-Виттории, — среди древних камней, протравленных дымом и старостью, выделялось одно яркое пятно — синяя с красным реклама компании «Чинцано» на крыше Кооперативного погреба.
— Хочешь по этой штуке? — спросил фон Прум. — Сумеешь попасть?
Трауб кивнул.
Первый снаряд пролетел над рекламой и ударил в склон горы, где-то За городом. Трауб объяснил нам потом, что стрелял так нарочно, чтобы ни в кого не попасть. Это была наводка, зато второй выстрел попал прямо в цель и ударил в рекламу. Увидев, что она не обрушилась, фельдфебель выстрелил в третий раз, и реклама поползла вниз и медленно скатилась с крыши, точно подстреленный гусь или дикий лебедь, который не хочет умирать и противится смерти.
— Ну что ж, я думаю, первое впечатление мы произвели, — сказал капитан фон Прум.
Теперь они двинулись дальше — много медленнее, чтобы не поднимать пыли, а кроме того, потому что продвигаться тут можно было лишь со скоростью, не превышающей скорости вола. Один из мальчишек-сигнальщиков вышел со своей свистулькой на дорогу и дул в нее с такой силой, что покраснел как рак. Немцы остановились и уставились на него.
— Что это с ним, как, по-твоему?
Мальчишка продолжал дуть в свой свисток так, что от натуги глаза у него вылезали ив орбит.