Тайна Шампольона
Шрифт:
Пушки Нельсона, отправленные за нами вслед, чудесным образом оставались невидимыми. Ночи были теплыми, спокойными, полными новых разговоров. Нередко я встречал на палубе коллегу, который тоже не мог заснуть. И тогда мы вместе проводили время до самого рассвета, укачиваемые мощным ходом корабля и прерываемые лишь сменой вахт, которые отделяли один час от другого.
Вскоре я стал искать общества Фароса. Он донимал меня вопросами по поводу слов и признаний, оброненных Бонапартом.
— Бонапарт действительно движется на Восток?
Фарос стал близким человеком, с которым я мог свободно говорить о стране, куда мы шли. Доверие мое было продолжением моей хрупкой к нему привязанности, которую я мог бы сравнить с привязанностью отца к сыну, которого мы с Гортензией так и не сумели произвести на свет.
Истоки моей привязанности находились в Париже. Близкий родственник нашего востоковеда (дядя, если я не ошибаюсь) был консулом в Египте. В этом звании он располагал архивами, в которых я неустанно черпал информацию, когда мы еще находились во Франции, а Фарос все это со страстью комментировал. «И это еще пустяки. В Египте мы найдем папирусы… в них я не пойму ничего!.. Морган, какое счастье нас ожидает. Я не могу больше! Когда мы уезжаем?» Я призывал его успокоиться. «Ни слова. Ты помнишь?» Фарос молча соглашался, затем прикладывал палец к губам и озирался — не слышал ли кто его? Но мы были у него дома. Риск, таким образом, был сведен к минимуму. Фарос для себя решил, что жизнь собирается ему предложить нечто иное, чем изготовление бумаги в Национальной типографии, куда он был назначен не без поддержки своего отца-книготорговца.
Фарос-Ж-Ле Жансем обожал таинственность, окружавшую приготовления к отправке. Теперь он разговаривал только шепотом. Читал все, что имело хоть какое-то отношение к технике шпионажа. Он видел его повсюду, у него появился вкус к этому:
— Методы востоковеда можно сравнить с методами сыщика, — говорил он. — У нас похожее ремесло. Мне нравится разгадывать загадки…
Это стало своеобразной остроумной шуткой, которой он предавался с тех пор, как мы вышли из Тулона. «Какой Восток?» — повторял он, потирая безбородый подбородок. Я ему передал слова, сказанные Бонапартом Гомпешу, и он пытался их анализировать. Кроме того, он собирал и классифицировал прочие разнообразные данные в надежде расшифровать глубокие мысли нашего предводителя.
— Восток, да… Но какой? Ответ на этот вопрос так же труден, как интерпретация Библии. Так, например, Восток в понимании Бонапарта — это вопрос политический, религиозный или географический?
— Фарос-Ж.?
— Не нравится?
— Избавь меня от своих речей и веди себя по возможности как ученый. Мне нужны факты, а не сплошные философские разглагольствования.
— Вот она — сама строгость! Это трагедия математика.
Сыщик, совсем как востоковед, использует малейшие нюансы. Он интерпретирует факты. Он опирается на слово, на выражение, и тогда то, что мнилось лишь намеком, оказывается…
— Вселенской мудростью.
— Не нравится? — повторил Фарос.
— Сегодня вечером Бонапарт спросил меня, что думает математик о вселенской мудрости. Вот это факт! Попробуй-ка его расшифровать…
— Именно в Египте находится ответ, относящийся к вселенской мудрости. Она заключена в иероглифах.
Затем он помрачнел:
— То, что ты говоришь, не сочетается с тем, что я знаю.
(Он понизил голос, хотя палуба была пуста.) Вот текст декларации, которую он написал. (Он показал мне смятую бумагу, которую до этого сжимал в руке.) Я должен напечатать это ночью, а завтра ее раздадут людям. Написано неразборчиво и каким-то нервическим пером. Не говоря уж о том, что непросто отрегулировать прессы в качку!
— Помилуй, не надо больше этих твоих жалоб! Что он говорит в этой своей декларации?
— Речь идет о завоевании, воздействие коего на цивилизацию и мировую торговлю будет неоценимым. А еще он говорит о нескольких утомительных маршах и нескольких сражениях.
— Значит, дело будет трудное. Но я это подозревал. Что ж, мы хорошо продвинулись…
— Неплохо! Но надо уметь читать между строк. Его мечта состоит в том, чтобы завоевать не только Египет, но и весь Восток. Это уверенность сыщика, держу пари, что так и есть!
Было 27 июня 1798 года; я готов был следовать за дедуктивными построениями Фароса.
Но и он, и я — все мы ошибались. Так как речь шла и о Египте, и о Востоке, обо всем одновременно. И о том, что еще грандиознее.
Так что сегодня я понимаю, отчего всё на свете ополчилось тогда на мечту Бонапарта.
ГЛАВА 4
МЫ ЗАМЕТИЛИ БЕРЕГ…
Мы заметили берег. Наконец-то мы добрались до Александрии. 2 июля 1798 года войска начали высаживаться. 4-го числа наступила очередь ученых. Нас погрузили в лодки вместе с чемоданами и снаряжением, и вскоре мы ступили на землю. Неужели и впрямь земля Александрии? Бертолле тяжело пыхтел рядом со мной. Фарос-Ж-Ле Жансем был еще на борту. Он следил за своими печатными прессами, которые ни за что на свете не желал оставить на попечение весельчаков из инженерных войск, ответственных за выгрузку. Мы пообещали друг другу встретиться как можно скорее, но форсированный марш, который навязал нам Бонапарт, разделил нас до самого прибытия в Каир.
Клод-Луи Бертолле был моим ровесником и тоже страдал от полноты. Наши первые шаги по земле получились какими-то нерешительными. «Беда с этой землей!» — усмехнулся моряк, проходивший мимо. Мы постоянно спотыкались, словно по-прежнему ощущали бортовую качку «Востока», при которой жили много недель. Очень быстро наше продвижение затормозилось зыбким и мелким песком, и мы стали задыхаться в шерстяной одежде. Когда ветер стих, жара стала невыносимой. Мне пришлось снять толстую куртку, с которой я не расставался в море. Но что было делать с чемоданом, который я тащил с собой? Он тянул меня вниз, срывал кожу с рук, которые тут же начало щипать от пота. Грудь мою сжимало. Я задыхался, я хотел пить, в глазах у меня мелькали черные точки, которые напоминали мне атаку роя прожорливых насекомых.
— Надо что-то придумать, — прошептал я.
Бертолле был того же мнения. Мы вернулись на берег, где обнаружили, что лодка, которая нас высадила, уже снова идет в море. Тысячи людей ждали там, пристально всматриваясь в берег. Корабли стояли на якорях. Но волнение усиливалось. К тому же Нельсон действительно мог показаться в любую минуту… Другие лодки, нагруженные по самый край, подскакивали на волнах. Люди прыгали в воду, лошади, взбесившиеся от страха, вставали на дыбы и копытами разбивали борта. Раненых животных приканчивали прямо на пляже. Ящики бросали на землю. Некоторые распадались, и море тут же уносило их обломки. Бонапарт предусмотрел воды на сорок дней и продовольствия на сто. Сколько же дней обеспечили бы те бочки, что успели уйти подводу? И где теперь искать наши вещи, наши морские часы, наши зрительные трубы?
— Мой химический кабинет!
Бертолле стонал. Какой-то честный офицер нас проинформировал. Повозка, запряженная четверкой лошадей, уже везла наше снаряжение к Александрии. Главное спасено.
— То, что при вас, надо будет тащить самим. Дорога длинная. Удачи, граждане! Она вам понадобится.
Я сумел убедить командира кавалерийской бригады взять у меня то, что казалось мне бесполезным. Я оставил лишь рубашку, брюки и сапоги. Из жилета, прилипавшего к коже, я изготовил нечто вроде козырька, который мог защитить от солнца. Я выпил водки. И мы возобновили движение.