ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
/Глава тридцать девятая. Столпотворение у кассы. Я из директорской ложи разглядываю в бинокль публику, собравшуюся на выступление братца Жана
Билеты на выступление моего брата были распроданы кассиром дядей Мишей всего за час с небольшим. И достались они прежде всего тем, кто занял очередь еще накануне вечером и умудрился не опоздать ни на одну из перекличек, проводившихся каждые два часа моложавым и румяным стариком с бакенбардами, как у швейцара. Дыша морозным паром, он, залитый серебристым светом ночной луны, зычно выкрикивал имена, словно на плацу, и названный делал два шага вперед, едва удерживаясь, чтобы
Тогда они, пошушукавшись, сговорившись, объявили, что результаты перекличек ими не признаются и решением большинства аннулируются (моложавый от изумления лишь выкатил глаза), и стали составлять собственный список на листке, спешно вырванном из чьей-то тетради. В него они включали всех желающих (тайком записывались даже те, кто числился по первому списку, но оказался ближе к концу). При этом они, козыряя собранными подписями, с фанатичным упорством, стоическим долготерпением отстаивали его законность и правомочность, не признаваемые, конечно же, участниками перекличек, составителями первого списка. Те всячески высмеивали, позорили и травили нерадивых списочников, как они их презрительно называли.
Таким образом, очередь раскололась на два враждебных лагеря, столкновение между которыми стало неизбежным.
И едва лишь в десять утра открылась касса, возле нее началось сущее столпотворение. Списочники пытались всеми способами пробиться к окошку, орали, галдели, что-то выкрикивали. А сзади наседали те, кого вообще не было ни в одном из списков, так называемая толпа, выспавшаяся за ночь, бодрая, свежая, готовая ринуться на приступ. Дядя Миша несколько раз закрывал кассу, отказываясь продавать билеты в такой обстановке. Администрации же цирка пришлось в конце концов вызвать милицию, чтобы навести порядок, и при этом, конечно же, не обошлось без жертв. У кого-то вырвали с мясом пуговицу пальто, кому-то разбили очки, кого-то огрели по спине резиновой дубинкой, о чем сообщило радио в утренних новостях. А затем эту новость подхватили газеты, в том числе и либеральные, постаравшиеся раздуть происшествие и придать ему видимость столкновения оппозиционно настроенной толпы с властями.
Но это уже было слишком, о чем я и сказал матери, когда она мне позвонила, чтобы обсудить случившееся: «Ты слышал?! Я в ужасе! Этак скоро начнутся аресты и показательные процессы, как когда-то в тридцатые. Прошу тебя, позвони брату, чтобы он срочно отменил представление». Я ответил, что ничего ужасного во всем этом не вижу, что беспорядки скоро сами собой утихнут и что отвлекать и тревожить брата перед таким ответственным выступлением я не буду. Также я добавил, что советую ей поменьше читать газеты, успокоиться (может быть, выпить валерьянки) и больше понапрасну не волноваться. Весь этот ажиотаж с билетами лишь свидетельствует, что братец Жан по-прежнему любим зрителями и его чтят как кумира, чья слава не тускнеет и не увядает.
Между тем последние билеты были распроданы, и народное волнение благополучно улеглось. Кассир дядя Миша, когда-то выступавший с дрессированными тюленями, моржами и морскими котиками и в память об этом носивший старый, потертый артистический пиджак, украшенный блестками, и бархатный бант, захлопнул свое окошко, задернул занавеску и стал считать выручку. Как к нему ни стучали, он не открывал. Даже если звали интимным шепотом, намекая на давнее знакомство: «Дядя Миша, Мишель Игнатьевич, пожалуйста!» - не отзывался, словно не слышал.
Собравшимся у кассы пришлось разойтись, но расходились они медленно, словно что-то не отпускало, притягивало к месту, где недавно кипели такие страсти. Теперь их общество делилось не по недавним спискам, а на тех, кому повезло, и явных неудачников, оставшихся без билета, а таких хватало во всех лагерях. Неудачники были особенно обижены (даже обозлены) на администрацию цирка, в том числе и дядю Мишу с его тюленье-моржовым прошлым. «Для своих припрятали», - повторяли они, сознавая, что шансов у них никаких, и рассчитывая разве что на лишний билетик перед
И вот наконец наступил день, которого с нетерпением ждал весь город, надеявшийся если и не увидеть само представление, то хотя бы услышать о нем рассказы. Мой братец выступал во втором отделении, поэтому цирк до конца заполнился лишь после антракта. Зрители заняли места, остававшиеся свободными во время первого отделения, когда показывали дрессированных медведей, тигров и слонов, выступали канатоходцы и акробаты, поэтому ряды уплотнились, и сразу стало ясно, кто истинный любимец публики, гвоздь программы, кого публика особенно жаждет увидеть. От духоты дамы обмахивались веерами и платочками. Дети сосали карамельки, держали за ниточку алые шары и болтали ногами. Мороженое и лимонад, которые разносили девушки из циркового буфета, сразу исчезли с подносов.
Похожий на отставного генерала билетер проводил меня в директорскую ложу. В знак особого уважения он сам открыл мне дверь и указал на место. Наклонившись к самому уху, спросил: «Не желаете бинокль?» Сдавая пальто в гардероб, я отказался от подобного предложения, но тут пожалел об этом и попросил принести. Билетер услужливо кивнул и через минуту вернулся со старым биноклем – таким, какие я любил, большим, с золотыми ободками вокруг окуляра и объектива.
Я стал разглядывать в бинокль публику. Замелькали знакомые лица, увеличенные биноклем и выхваченные из толпы. Некоторые оказывались для меня не особенно приятными, как, к примеру, лицо Оле Андерсона, сидевшего в заднем ряду партера. Ундина Ивановна, конечно, пожаловала, не смогла упустить такой случай: я сам через братца доставал для нее контрамарку. А вот и Софья Герардовна в своем коротком шелковом галстуке, вот генерал Жеманный, гимназист Попов, пан Станислав – не было только Полицеймако. И наконец я увидел Эмми, которую привела с собой мать, и сердце мое обморочно упало, замерло и сладко заныло. Я вспомнил наш единственный поцелуй. Вспомнил, не подозревая о том, что мне еще придется ответить за него перед следователями.
Глава сороковая. Читатель узнает из нее о попытках хорошопогдников сорвать представление, но у них ничего не выходит
И вот наконец братец вышел на манеж, во фраке, цилиндре, карнавальной маске, уподобленной лежащей восьмерке, белых перчатках выше запястья (но не достающих до локтя), с хризантемой, приколотой к груди, и сверкающей блестками палочкой, призванной изображать магический жезл. Тотчас грянули аплодисменты, заставившие его уронить в поклоне руки и голову, испытывая блаженство минутной оторопи, отрешенной безучастности ко всему, а затем вскинуть руки, приветствуя публику и побуждая ее к тому, чтобы после первой волны аплодисментов накатила вторая, предназначенная еще одному участнику представления, следом за ним показавшемуся из-за кулисы.
Это был наш Гость, одетый почти так же, как и братец, с тою лишь разницей, что магический жезл ему заменяла флейта, отливавшая холодным серебряным блеском в свете направленных на него софитов. Он держал флейту так, словно вовсе не собирался на ней играть, а хотел предложить это кому-то другому, более искусному, чем он, непревзойденному в своем мастерстве и лишь в случае его отказа и особенно настойчивых просьб согласился бы сам взять несколько звуков.
Братец Жан представил Гостя как своего ассистента. Хотя особая почтительность, с которой братец к нему обращался, свидетельствовала, что он скорее прочил на эту второстепенную роль самого себя. Иными словами, согласен был помогать и ассистировать, словно ни на что большее, по своим оценкам, и не годился. За Гостем же признавал достоинства, какими мог обладать тот, кто превосходил его во всем, включая умение, которое он собирался в этот вечер продемонстрировать собравшейся публике.