ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Впрочем, о душе – это уж слишком. Не будем, не будем о душе: жанр отчета, превратившегося в речь, нам этого не простит. Вот если бы мы замахнулись на исповедь… но любителей исповедаться у нас и так хоть отбавляй. Поэтому лучше уж о дачных верандах и осеннем ненастье…
Итак, вернемся к пресловутому клубу, за закрытыми дверьми и плотно занавешенными окнами которого проводят время наши банкиры и толстосумы, - вот пусть они и слюнят свои тайны, словно ассигнации в пачках. И наши хорошопогодники, выбравшие своей эмблемой пошлый солнечный зонтик, – и они тоже пусть! Пусть изнывают от своих недомолвок, недосказанностей и изощряются в намеках. Разве мы осуждаем, разве мы против? Разве мы предъявляем какие-то счета, подкупаем
Однако возникает резонный вопрос: а что мы понимаем под секретом, раз так отстаиваем свои права на него. Объяснюсь коротко.
Секрет ни к чему не обязывает, не отягощает – это вам не торба. Секрет это нечто воздушное, легкое, шаловливое, опьяняющее. Он подобен спрятанной в шкатулке вещице, которую вы собираетесь кому-то подарить, когда наступит срок. «А что там? Откройте! Покажите!» – «Нельзя, это секрет». – «Ну, пожалуйста, пожалуйста! Одним глазком. Мочи нет терпеть!» – «Уж потерпите. Секрет раньше времени открывать нельзя». Да, открывать нельзя, но хранить необыкновенно приятно. И приятно именно потому, что рано или поздно придется с ним расстаться. И тогда, после вспышки радости, наступит легкое сожаление оттого, что секрет открыт и коробочка опустела, но вскоре оно исчезнет, поскольку у вас появится новый секрет.
Вот и наше общество владеет секретами, которые до поры до времени нельзя разглашать. И, конечно, все они – от плохой погоды, от ее дивной прелести, несказанного очарования, прихотливых капризов, непредсказуемой, волшебной изменчивости. Скажем, попробуйте разгадать секрет двух букв: буквы «с», переходящей в «з», и буквы «з», переходящей в «с». Вот вы и призадумались, и наморщили лоб, и почесали затылок, и с досадливым недоумением пощипываете бородку, взыскуя с нее за свою недогадливость.
Да-с, не получается. Ну что ж, подскажу.
Представим себе позднюю осень: золотая ее пора миновала, грибы сошли, не краснеют на болотных кочках шляпки подосиновиков и даже опят на корягах не видно, деревья оголились, в лужах, вскоробившись, плавают последние сухие листья, сорванные ветром, и небо заволокло хмурыми, низкими тучами. Надвигается ноябрь, по утрам подмораживает и если моросит дождь, то его мелкие иголочки, стелющиеся в воздухе, вдруг становятся искорками, блестками инея. А затем ветерком потянет, облака разойдутся, солнышка проглянет, и картина меняется: иней обмякнет, осядет и станет дождем.
Теперь догадались? Неужели нет?! Это же так просто, - просто для тех, кто хоть немного любит плохую погоду! Отыщите в себе немного любви к уходящей осени, этому пустому воздуху, сквозящим, прозрачным, печальным деревьям. Ну?!.. Ну?!.. Да конечно же! Сначала изморось превращается в изморозь, а затем наоборот. Изморозь – в изморось. Вот вам и весь секрет».
Далее я привел еще несколько примеров подобных секретов и завершил мою речь восторженным славословием, гимном плохой погоде, который прозвучал как подлинная апология (апология гонимых перед гонителями) нашего общества. Поставив точку, я перечитал написанное и посмотрел на дату, указанную в повестке. Оставалось ровно три дня. Вполне достаточно времени, чтобы выучить речь наизусть и на допросе произнести ее, не заглядывая в шпаргалку.
Глава сорок седьмая, повествующая о моей причастности к поджогу Рейхстага и убийству германского посла в Москве
Речь была выучена, но перед допросом я снова почувствовал себя скверно и ко мне вернулось ощущение, что я плыву куда-то на дырявой посудине, готовой зачерпнуть бортом и погрузиться вместе
«Ну, подождите! Я вам покажу!» – мстительно подумал я, адресуя свою угрозу тем, кто довел меня до такого отчаянного и безнадежного состояния, и еще раз мысленно повторил речь, стараясь вложить в нее побольше обличающего пафоса, сарказма и язвительной иронии.
В назначенный час я явился, пылающий жаждой мщения обличитель. Дежурный, дюжий краснолицый мужик, которому бы впору вытаскивать баграми утопленников, отхлебнул чаю, заваренного в банке из-под огурцов, нацепил на нос очки и заглянул в мою повестку. Он остался доволен ее содержанием, одобрительно кивнул и отвел меня в кабинет следователя. Следователь по особо важным делам Иван Федорович Скляр, крепыш с монгольскими скулами, клоком волос, свисающим с бритой головы, одновременно похожий на циркового борца и бухарского эмира, при моем появлении поднялся мне навстречу.
Поднялся с таким видом, словно сразу хотел предостеречь меня от ошибки, которую я мог совершить по незнанию здешних порядков и правил.
– Пожалуйста, пожалуйста.
– Он торопливо пододвинул мне стул – не тот, на который я собирался сесть, а почему-то другой, стоявший с ним рядом. – Сюда, пожалуйста…
После этого он и сам снова сел, успокоенный тем, что теперь мне не грозит опасность ошибиться.
– Ну вот, а вы нам речь произносить хотели…
Он выдвинул ящик стола, словно отыскивая в нем что-то, и снова задвинул. После этого поднял на меня взгляд, как бы спрашивая, успел ли я справиться с удивлением, вызванным его словами.
– Речь? Я, собственно…
– Да речь, речь вы готовили, милейший. Только произносить-то ее не надо. Мы ее и так прочли. Вот она, ваша речь-то!
– Небрежным жестом он приоткрыл папку, лежавшую на правом углу стола, и показал мне уголок какой-то бумаги. – А вот здесь ваш архив, который вы спрятали на кладбище, под могильными плитами.
– Он накрыл ладонью груду папок на левом углу. – Мы же их оттуда аккуратненько извлекли и теперь внимательно изучаем. Да, изучаем и много любопытного для себя находим. Жаль только, некоторые бумажечки отсырели: погодка-то плохая, дрянь погодка, просто мерзопакостная, снизу задувает, сверху течет… - Он обронил замечание о погоде словно бы просто так, не вкладывая в него особого смысла, - обронил и попробовал на вес верхнюю папку. – Так что мы вас опередили, и теперь вам надо только признаться. Да, да, во всем чистосердечно признаться и подписать протокол.
– В чем мне признаваться?! Я вызван сюда как свидетель…
– Т-ссс!
– Он приложил палец к губам. – А то нас услышат и поднимут на смех. Вы как свидетель. Надо же! И это после всего того, что вы натворили! После всех ваших преступлений! Да не свидетель вы – обвиняемый, да еще по нескольким статьям. Сажать вас надо. А вы как думали! За преступленья-то…
– Да что я натворил?! Какие преступления?!
Я чувствовал некую взвинченность, озноб, лихорадку.
– Как это какие? А поджог Рейхстага? А убийство германского посла Мирбаха? Это вам не преступления? – Иван Федорович смотрел на меня так, словно он искренне удивился бы, если я стал отрицать, что упомянутые им поджог и убийство – это преступления.