ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Нет, нет, прочь от всего этого! Не узкий мирок, не зашторенные окна, не торчащая из всех щелей вата, не теплый халат и ночной колпак, а безграничные просторы жизни, бескрайние горизонты влекут нас.
Испытание неудобством – первое из числа тех, которые Вацлав Вацлович предлагает новичкам, собирающимся вступить в наше общество. Он сажает их на скрипучий стул с укороченной ножкой, чтобы проверить, мешает ли им это созерцать прекрасный вид из окна, - скажем, высыхающий после дождя куст белых роз. Если новичок постоянно отвлекается, оглядывает под собой стул и морщится от скрипа, вместо того чтобы, затаив дыхание, смотреть на розы, любоваться ими, его считают не готовым. Если, не замечая скрипа, смотрит, любуется, ему назначают новое испытание. Оно заключается в том, чтобы нарушить наведенный в комнате порядок – не просто разбросать вещи,
За вторым испытанием следует третье – продлить, растянуть удовольствие. К примеру, вам дается чашка, но чаю в ней лишь на донышке, и вы должны весь день (или хотя бы с утра до полудня) его смаковать, им наслаждаться. Если сумеете, Вацлав Вацлович проведет вас через четвертое и пятое испытания, после чего вы можете считать себя принятым в общество.
Возможен вопрос: совместимы ли эти принципы с семейной привязанностью, домашними хлопотами, любовью к детям? Вернее, так: и все-таки совместимы ли, поскольку косвенно мы уже ответили на этот вопрос, который с упрямой настойчивостью снова выводит нас на ночной колпак? Что ж, прямой ответ будет тот же: несовместимы. Как уже говорено, Вацлав Вацлович и сам был женат, но печальный опыт супружества вынудил его расстаться с женой (возможно, утешением для него служило то, что и мой отец когда-то расстался).
И вот к истории его женитьбы на Ольге Владиславовне мы теперь и переходим.
Да, Ольге Владиславовне: таково имя его бывшей жены. Познакомились они на платформе маленькой станции, где поезда почти не останавливаются. А если и остановятся, то не больше чем на пять минут, поэтому пассажиры, собственно, и не выходят из своих вагонов, разве что некоторые – те, которым уж очень не сидится. И вот два встречных поезда замедлили ход, остановились, и из одного вышел Вацлав Вацлович Сурков – подышать, размять плечи, а из другого, придерживая подол длинного платья и шляпку на голове, Ольга Владиславовна. Моросил, слегка накрапывал дождь, и она никак не могла раскрыть зонтик. Да, что-то случилось с замком, и зонтик капризничал, вредничал и не открывался. Ольга Владиславовна с бессильной мольбой огляделась вокруг: кто бы мог ей помочь? Вацлав Вацлович, естественно, предложил свои услуги, и едва он взял в руки зонт, тот мигом открылся. Ольга Владиславовна улыбнулась ему сияющей, благодарной улыбкой, и они разговорились, прогуливаясь по платформе.
Да, разговорились, увлеклись, даже разгорячились, как бывает с теми, кто минуту назад и не поверил бы тому, что подобное может случиться. Он способен на такую откровенность с совсем незнакомым человеком!
И все кончилось тем, что … они остались. Поезда отходят, проводники им машут, зовут, пассажиры из окон делают какие-то знаки, а они словно не видят и не слышат. Это было похоже на наваждение: им казалось невероятным, что можно сейчас догнать свой поезд, взяться за поручень, подняться в вагон и навсегда расстаться. Или даже расстаться, обменявшись адресами, - невероятно, невероятно! И они забыли о своих чемоданах, вещах (деньги и документы, слава богу, были с собой), сначала приютились в гостинице, сняли два номера по соседству (вместе их не поселили). А затем Вацлав Вацлович привез Ольгу Владиславовну в наш городок.
Венчались они у отца Ионикия, сыграли свадьбу и поселились на самой окраине, за Аверьяновым скитом, каменоломнями и заброшенным песчаным карьером. Словом, подальше от людских глаз, от шума, от суеты. Знакомств ни с кем не водили, гостей к себе не звали: им вполне хватало общества друг друга. Они по очереди читали одну книгу, могли часами беседовать, уходили гулять на весь день, лениво собирали грибы и рвали ромашки в лесу. И были счастливы, не могли наглядеться друг на друга.
Да, были счастливы до тех пор, пока Вацлав Вацлович не взял на прогулку свой спортивный пистолет: ему захотелось показать жене, как он стреляет. Она, конечно же, оказалась благодарным зрителем, первой бежала к мишени, с восторгом аплодировала каждому его меткому выстрелу, а затем попросила дать ей попробовать. Вацлав Вацлович охотно, благодушно согласился, долго объяснял ей, как держать пистолет, как целиться, и при этом, разумеется, не упускал возможности ее обнять, коснуться щекой щеки и поцеловать в шею. Ольга Владиславовна так жадно отвечала на его ласки, что он был уверен: промахнется и пущенная наугад пуля лишь срежет два-три березовых листочка, которые будут долго кружиться
И тут ему впервые стало неприятно – то ли оттого, что Ольга Владиславовна скрыла свое умение, а он своим решил похвастаться, то ли оттого, что она аплодировала ему так, словно сама не умела стрелять, и, значит, была неискренней. Словом, закралось чувство, которое не назовешь иначе, как чувством скрытого соперничества, превращающего любовь в ревнивую дуэль, в поединок.
Это же вкрадчивое чувство он испытал, когда обнаружилось, что Ольга Владиславовна совершенно не боится высоты, без всякого трепета стоит над жутким, крутым обрывом в каменоломнях. Первым приблизившись к обрыву, он хотел было предостеречь ее: «Осторожно, у тебя закружится голова». Но Ольга Владиславовна, с шутливым ужасом заглянув в бездну, дальше вела себя так, словно они стояли на невысоком мостике через мелкую речку. Это тоже задело, кольнуло, уязвило его, но самым неприятным для Вацлава Вацловича оказалось то, как она играла.
Да, во все игры, но особенно хорошо даже не в карты - в шахматы. Эта игра показала Вацлаву Вацловичу всю ее подноготную, открыла, сколько в ней таится коварства, любви к злокозненным ухищрениям, страсти к плетению интриги: какие она задумывала комбинации, какие устраивала ему облавы и ловушки! И ладно бы выигрывала – нет, сознавая свое преимущество, она сворачивала на поддавки, нарочно проигрывала ему. Да, проигрывала, словно опасаясь чего-то, избегая ранить его самолюбие.
Проигрывала, – значит, жалела.
Этого Вацлав Вацлович стерпеть не мог. После долгого затворничества он предался неуемной деятельности и, пытаясь утопить в ней ревнивое чувство соперничества к жене, завел драгу, взял подряд на очистку русла канала, уходил рано утром, возвращался поздно вечером, весь перепачканный тиной. И рыл, рыл, рыл. Затем добился лицензии на разработку заброшенного карьера, нанял бригаду водителей, чтобы самосвалами возить песок. Но ничто не помогало.
Тогда он все бросил, стал просто сидеть у окна и смотреть на дождь. Смотреть, смотреть, смотреть. Так зародилась в нем другая любовь, - любовь к плохой погоде. Вернее, плохую погоду он полюбил с тех пор, как втайне обучался у моего отца, но тогда это была некая дань метеорологии, философии и своеобразное обязательство перед моим отцом. К тому же мне удалось выяснить, что отец учил Вацлова Вацловича достигать измененного состояния сознания для того, чтобы постигнуть таинственную и невыразимую суть русского ненастья.
Теперь же он просто полюбил, без всякой дани, без всяких обязательств, обычным сознанием. И поскольку совместить эту любовь с прежним чувством к жене не удалось, они расстались с Ольгой Владиславовной.
Глава пятьдесят вторая, повествующая о наших мучительных попытках доискаться до истинной причины неожиданного поступка нашего Председателя
Понемногу оправившись от оторопи, вызванной сообщением полковника Жеманного, мы еще долго молчали, а затем разом заговорили и стали искать объяснение неожиданному поступку нашего Председателя. При этом мы чувствовали, что все наши старания не столько помогают, сколько мешают понять его смысл, делая этот поступок все более загадочным и необъяснимым. Конечно же, мы не допускали мысли о том, что Председатель нас попросту предал и бросил на произвол судьбы: это казалось нам совершенно невероятным. Хотя, признаться, соблазн отдаться подобной мысли и возникал, - возникал в те минуты, когда мы были готовы отчаяться от своих бесплодных стараний.
«Да, предал и бросил!» – хотелось нам воскликнуть словно бы назло самим себе, разочарованным своим очередным объяснением, вполне разумным по обыденным меркам и от этого еще более вздорным и нелепым. Но мы удерживались, - удерживались потому, что слишком хорошо знали нашего Председателя, привыкли во всем ему верить, не требуя никакого отчета о его поступках, и как бы ни напрашивалась вкрадчивая мысль, мы ее упорно не допускали. Мы убеждали себя, что неожиданный поступок Председателя следует оценивать по совсем иным меркам и раз мы не находим ему объяснение, то это наша вина и спрашивать надо с самих себя.