ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Ну, скажите… - Я пожал плечами, давая разрешение на то, что произошло бы и без всякого разрешения с моей стороны.
– Да, да, не картины, а тайна двух младенцев, изображенных на одной из них. Я даже не буду уточнять, каких младенцев, поскольку по сравнению с ними меркнут все алхимические свадьбы пана Станислава и масонские символы на надгробьях Софьи Герардовны. Вот какая подробность выясняется…
– Но ведь это личное.
– Я смущенно кашлянул и слегка понизил голос. – У каждого есть право…
– Что значит - личное?! – Иван Федорович слегка привстал,
– Ну, как бы вам сказать… Меня действительно влекут некоторые темы, некоторые предметы, о которых не принято широко распространяться. Но на заседаниях общества мы никогда… ни при каких обстоятельствах… себе не позволяем. Проверьте по протоколам, раз они теперь у вас.
– Не надо принимать нас за дураков. Ясно, что такие вещи в протоколы не вносятся.
– Возьмите устав…
– Что устав, что устав! В уставе можно написать все что угодно, а наедине, шепотом…
– Значит, все же наедине?
– Конечно, об этой тайне вы могли говорить с кем-то вдвоем или втроем. Со всеми – о погоде, о ранней весне или запоздавшей зиме, а с избранными – о тайне.
– Допустим, мог бы. Но опять же это личное, личное. Иметь личные тайны в нашем городе еще никто не запрещал и, надеюсь, не запретит.
– Извините, давайте объяснимся.
– Он сел и положил перед собой руки так, словно этот жест можно было считать началом самого решительного объяснения.
– Не запрещал, но видите ли, здесь очень зыбкая грань. Очень зыбкая, ускользающая и размытая. Вы называете себя любителями плохой погоды, но при этом выясняется, что у каждого из вас… да, да, у каждого, следствие это установило… и у Софьи Герардовны Яблонской, и у пана Станислава, и у мадам Заречной, и у вас, и даже у гимназиста Попова…
– Нет, нет, нет! – воскликнул я так, словно главное было не позволить следователю договорить до конца, а затем самому сказать такое, чтобы ему пришлось все начинать сначала. – Мало ли у кого какие тайны. И у меня, и у вас, между прочим… За всю жизнь-то их столько накопится, что и не сосчитать! Одних детских тайн – великое множество. Но мы затем и собираемся вместе, чтобы хотя б на время избавиться от этой накопившейся тяжести, от этого груза, сбросить его, освободиться.
– Позвольте, одно дело тайна Матрены Ивановны, которая скрывает от соседей, за сколько червонцев она продала на рынке порося, а другое – тайна двух младенцев.
– Но ведь и та, и другая – личная… И именно это – груз. Одиноким людям приходится иметь тайны… чтобы как-то скрасить… свое существование. Но когда мы собираемся вместе, никакие тайны нам не нужны. Ведь мы уже не одиноки.
– Позвольте, позвольте, - следователь Скляр нетерпеливо отбросил упавший на лоб клок волос, - во все времена общества подобные вашему создавались с одной целью: хранить тайны.
– Да, но в том-то и наше отличие, что мы собираемся для того, чтобы от них избавляться.
– М-да… - Следователь не сумел скрыть досадливую мысль, что моим словам не откажешь в убедительности, и именно поэтому
– Меня задержать?
– Да, до подробного выяснения всех обстоятельств, связанных с вашим делом. Раз есть тайники, то, может быть, есть и оружие…
– Но ведь это же про-из-вол! – Я произнес последнее слово раздельно, по слогам, будто бы и не подозревая о том, какой оно возымеет дискредитирующий следователя смысл, если все слоги составить вместе.
А вот и нет. Нет никакого произвола. Я, может, и хотел бы, чтоб он был, но произвол тут, увы, никак не обнаруживается. Не обнаруживается, поскольку… - Он заботливо оглядел меня и смахнул с моего рукава пушинку. – Поскольку предварительное задержание подследственных предусмотрено соответствующей статьей. Показать? Хотите ознакомиться?
Я ничего не ответил, чтобы не давать ему повода для еще большего торжества, чем то, с которым он на меня сейчас смотрел.
– А как же наше следующее собрание? Что ж оно, не состоится?
– Как знать, как знать…
– Вы посадите меня в одиночную камеру? – Я особенно выделил голосом слово, которое после нашего недавнего разговора об одиноких людях приобретало дополнительный оттенок смысла.
– О нет! – он широко улыбнулся, словно ему очень хотелось, чтобы я задал именно этот вопрос.
– Нет, в камере у вас будет с кем побеседовать обо всех прелестях плохой погоды.
Глава сорок девятая, рассказывающая о том, кого я встретил в тюремной камере и какой у нас состоялся разговор
Краснолицый дежурный отвел меня в камеру. И, едва лишь открылась дверь, я увидел знакомые и дорогие для меня лица Цезаря Ивановича, пана Станислава, капитана Вандича и других членов нашего общества, окутанных темнотой, создаваемой тусклой закрашенной белилами лампочкой. Занятые разговором, они при моем появлении внезапно смолкли, разом обернулись ко мне, и в их глазах промелькнула радость и… испуг. Да, затаенный испуг, словно мои друзья, не успев обрадоваться, торопились подготовить себя к тому, что повод для радости окажется обманчивым и обернется еще одним звеном в той цепи роковых обстоятельств, перед которыми они чувствовали себя бессильными и беззащитными.
Цезарь Иванович лишь слабо пожал мне руку и отвернулся, явно не желая произносить никаких слов, столь же обязательных, сколь и ненужных в этом положении. Пан Станислав издали приветствовал меня вымученной, страдальческой улыбкой, а капитан Вандич почему-то счел нужным по-военному отдать мне честь, как он всегда это делал, хотя ни обстановка, ни настроение собравшихся к этому не располагали. После этого он все-таки тоже пожал мне руку, словно его приветствие нуждалось в дополнении, призванном внушить, что, несмотря на шутливые жесты, настроение у него не лучше, чем у всех.