Телохранитель моего мужа
Шрифт:
Он не настаивал, но намекнул, а я не смогла отказаться. Слишком уж ослеплена была этим мужчиной. Слишком долгой и болезненной казалась моя любовь к нему.
— Если ты не хочешь, ничего не будет, — сказал Алексей мне тогда. Как сейчас я жалею, что не отступила, не струсила. Но в тот миг я желала его, любила. В моих мечтах и грёзах он был совершенен, прекрасен, мужественен. Эталон мужчины, вылепленный из того, что я могла наблюдать. Я ничего не знала о нём как о мужчине. Я знала его только как руководителя.
Я сама шагнула навстречу. Сама прижалась губами к его губам. Своими руками оплела его плечи и позволила снять с себя одежду. Впрочем, тот раз был почти идеальным. Алексей, когда хотел, умел быть и милым, и добрым. Умел сдерживать себя и контролировать. Потому что ему приходилось прятать пороки поглубже.
К слову, он был не особо ласков, но тогда мне даже нравилась его резкость, страсть, необузданность. Великолепное тело — большое и сильное. Он любил да и любит его демонстрировать. Широкие плечи, пресс, узкие бёдра, большой член.
Он мял меня как глину, но я тогда не понимала: его цель была не возбудить меня, а распалить себя. Он навалился, выбивая дух и вонзился в меня точно и почти безжалостно. Его размер не совсем то, что нужно женщине, у которой миллион лет не было секса.
Он сделал мне больно, но я уговаривала себя потерпеть. Убеждала себя, что приспособлюсь — слишком уж он большой и напористый.
Алексей ломился в меня с яростью медведя, что, ломая кусты, лезет напролом. Это было долго. Под конец я даже что-то почувствовала, но ничего не успела — он кончил в меня, но ещё продолжал двигаться рывками, доставая чуть ли не до гланд.
— Надеюсь, ты принимаешь контрацептивы? — спросил он меня, когда отошёл.
Я не принимала. Почувствовала себя виноватой. Но как-то я и не думала, что у нас случится секс, тем более — незащищённый. Как-то я не тем местом думала, но оправдываться не стала.
— Я думал, ты девственница, — погладил он меня по щеке костяшками пальцев. И что-то такое звучало в его голосе… Кажется, он был недоволен, что я в двадцать шесть оказалась не невинной.
— У меня был всего лишь один мужчина. Давно, — решила я то ли покаяться, то ли пооткровенничать с Марковым. А может, и оправдаться. — Мне как-то было не до мужчин. Гибель родителей, Ляля на руках.
— Я тебя не виню, — снова провёл он костяшками по лицу. Покровительственно, небрежно. — Но ты же понимаешь, что передо мной как на ладони? Я наблюдаю. Вижу. Полное отсутствие личной жизни. Наверное, поэтому я подумал. Но это неважно, правда.
На самом деле, ему было важно. Ему всегда были важны мелочи, какие-то штрихи, знаки. Он умел всё это замечать и делать собственные выводы.
Та командировка стала знаковой. Поимев меня раз, Марков счёл, что я его собственность. Безоговорочная. Правда, в то время я и не сопротивлялась. Всё ещё любила. Подчинялась. По-своему растворялась в человеке, чей образ боготворила слепо, как фанатик. Для меня он стал первой и единственной любовью, поэтому я позволила его болоту засосать себя.
18. Рина
— Рина, вам нужно поесть.
Голос Артёма. Я вздрагиваю. Кажется, я уснула. За окном уже темно. От неудобной позы занемело тело. Я не чувствую правую руку и ноги.
— Рина? — голос нейтральный, безликий. А я вспоминаю, как он шептал мне горячие слова. Интимно близкий шёпот. Не хочу находиться с ним в темноте. Это опасно и будит ненужные иллюзии. В моей жизни их быть не должно.
— Включите, пожалуйста, свет, Артём, — прошу. Свет загорается почти мгновенно. Я не успеваю прикрыть глаза, поэтому жмурюсь, ослеплённая.
Я уже опустила ноги. Их покалывает сотнями иголочек — онемение отходит слишком болезненно, а я в который раз думаю, что жизнь приблизительно перевалила за середину, а я как-то и не начинала ещё жить по-настоящему.
То боролась с нищетой и пыталась выплыть, поднять на ноги Лялю, то пахала, как чёрт, а потом вышла замуж, и у меня начался персональный ад. Никаких простых радостей, только сложные отношения да без конца то побитое, то расцвеченное синяками тело.
Я встаю на ноги и ковыляю к трюмо. Провожу щёткой по волосам. Много раз, пока они не ложатся послушно. В комнате никого нет. За мной никто не наблюдает, хотя, наверное, я бы не отказалась, чтобы в дверях стоял он. Артём. Он будоражит меня. Заставляет чувствовать себя живой. Хоть это и опасно. Очень опасно.
Здесь везде камеры. Смогу ли я быть очень хорошей актрисой, чтобы себя не выдать?
В ванной я умываюсь. Снова смотрю в зеркало. Осунувшееся лицо, тусклые глаза. Поколебавшись, я решаю не накладывать тонну косметики. Какая разница? Здесь меня никто не видит, кроме охранников. А если они задержатся, то всё равно поймут. Увидят синяки. Последний на подбородке достаточно красочный. Я устала. А коже нужен отдых.
Вот так я и выхожу. В тапочках на босую ногу. В джинсах и свитере. С умытым до скрипа лицом. Меня немного спасают волосы, что прячут несовершенство линий и кое-какие отметины, что оставили на мне руки Алексея.
Артём сидит на кухне, что-то с аппетитом ест.
— Присаживайтесь, — кивает он на стул и ставит передо мной тарелку с горячим супом. — Ребята уже поели.
Мне хочется плакать. За мной очень давно никто не ухаживал. А чтобы Алексей вот так просто поставил тарелку с едой — никогда. У нас для этого есть кухарка или собственные руки имеются, когда Галя уходит.
Это невозможно. Я съедаю несколько ложек супа. Он горячий, очень горячий. Он заходит в трещинки на губах и жжётся, но это вовсе не боль. Первый «бульк» я даже не замечаю. Слёзы катятся по щекам и падают в тарелку. Я уже не помню, когда плакала в последний раз.
Артём смотрит на меня — я чувствую, хоть и не поднимаю глаз.
— Я не досолил суп? — спрашивает он. Это попытка пошутить, но я не отвечаю. Невыносимо стыдно, только поделать ничего нельзя. — Всё будет хорошо. Наладится. Ешьте, — успокаивает, укачивает меня его голос.
Ничего не наладится. В том смысле, что мне нет разницы, где находиться. Квартира в городе, дом за его чертами — клетка. Ошейник. А скоро прибудет хозяин и продолжит мучить меня. Это у него может всё наладиться. Он найдёт выход, договорится с теми, с кем поссорился или не поделил территорию. А для меня ничего не изменится. Но сказать об этом я не могу.