Тени Солнца (Наемник) (Другой перевод)
Шрифт:
— Очень тесно! Она приезжала в приют меня навестить — всего один раз за все эти годы. Привезла мне юмористическую книгу религиозного содержания, а еще велела чистить зубы и сто раз за день проводить расческой по волосам.
— И больше никого? — спросил Брюс.
— Нет.
— Тогда зачем возвращаться?
— А что еще делать? — спросила она. — И куда еще ехать?
— Жить. Ездить по всему свету.
— Ты это и собираешься делать?
— Именно это я и собираюсь делать, только начну с горячей ванны.
Брюс чувствовал, как между ними зарождается что-то.
Для кого-то семья — это благо. Укрепляет слабых, воодушевляет одиноких, направляет заблудившихся, пришпоривает утративших цель в жизни. И наконец, неоспоримый довод — дети.
Однако некоторые чахнут в серой камере брака. Без полета крылья слабеют и опускаются, глаза хуже видят, общение с миром происходит только сквозь окна камеры.
«А у меня уже есть дети. Дочь и сын».
Брюс оторвал взгляд от дороги и посмотрел на девушку, сидящую рядом, не находя в ней ни одного изъяна. Она красива нежной и хрупкой красотой, которая ценнее и долговечнее, чем крашеные волосы и большие задницы. Она неиспорченна. Страдания и трудности давно сопровождают ее на пути, они научили ее доброте и смирению. Она зрелый человек, знает жизнь, знает смерть и страх, добро и зло. Не верится, чтобы она жила в сказочном коконе, которые накручивают вокруг себя многие девушки.
Тем не менее она не разучилась смеяться.
«Возможно, — думал Брюс, — возможно. Но говорить об этом рано».
— Ты помрачнел, — весело заявила Шермэйн. — Ты опять как Бонапарт. А когда ты мрачный, у тебя нос становится большим и свирепым. Такой нос не подходит к твоему лицу. Наверное, когда заканчивали тебя творить, у них оставался всего один нос в запасе. «Слишком большой, — сказали они, — но последний. К тому же улыбка скрасит лицо». Вот тебе такой нос и достался.
— Ты знаешь, что невежливо смеяться над чужими слабостями? — Брюс уныло потер нос.
— Твой нос — все, что угодно, но только не слабость.
Она рассмеялась и придвинулась к нему поближе.
— Ты со своим идеальным носиком можешь нападать на мой, а крыть мне нечем.
— Не доверяйте мужчине, который легко говорит комплименты, потому что он наверняка говорит их каждой девушке. — Она придвинулась еще ближе, и теперь они почти касались друг друга. — Вы зря расходуете свои таланты, mon capitaine. Я неуязвима для ваших чар.
— Сейчас я остановлю машину и…
— Не сможете. — Шермэйн мотнула головой на двух солдат, сидевших на заднем сиденье. — Что они про вас подумают, Бонапарт? Это не лучшим образом скажется на дисциплине.
— Плевать на дисциплину! Через минуту остановлю машину и сначала отшлепаю тебя, а потом поцелую!
— Первая угроза меня не пугает, но в свете второй я, так и быть, оставлю твой бедный нос в покое.
Она слегка отодвинулась, и Брюс посмотрел на нее в упор. Под его прямым взглядом она
— Ничего себе! Ты знаешь, что невоспитанно вот так пялиться?
«Ну все, я опять влюбился, — подумал Брюс. — Хотя всего третий раз — каждые десять лет по разу. Пугает то, что придет боль — утонченная боль любви и мука потери».
Любовь, это обманчивое чувство, начинается где-то в пояснице. Как это знакомо, думаешь ты. Круглая задница, пара упругих грудей — и ты готов. Ведь это даже не рана, а так — ссадина. Если чешется, можно почесать. Немного бальзама — и все пройдет. Вот только оно не исчезает, а расходится ввысь и вширь, наполняя всего тебя, саднит и воспаляется все больше и больше. В животе горячо, в сердце трепет. Теперь опасно — ты уже неизлечим, никакой бальзам не поможет. На последней стадии чувство атакует мозг. Там уже не больно, а это самый плохой признак. Все ощущения обострены, глаза видят лучше, кровь бежит быстрее, вся еда вкусна, рот хочет кричать, а ноги — нестись вперед. Затем наступает эйфория: ты самый умный, самый сильный, самый мужественный мужчина во всей вселенной, десяти футов роста без ботинок.
«Кстати, а какого ты роста сейчас, Керри? — задумался Брюс и чуть не рассмеялся. — Наверное, настоящий великан: девять футов шесть дюймов, и вешу двадцать стоунов».
А как все заканчивается? Словами. Холодными словами. Слова убивают все. Они сжигают изнутри, обугливая и пожирая, оставляя после себя лишь дымящиеся развалины несбывшихся желаний и безумных поступков. Все заканчивается эгоизмом и безразличием. И словами. Всегда только словами. В конце приходят боль и уныние, и навсегда остаются шрамы. Или все заканчивается без суеты и ярости, осыпаясь и развеиваясь, как пыль на ветру. Остается лишь боль утраты.
«Я все это знаю слишком хорошо. Я уже два раза любил, и сейчас люблю снова. Может быть, хоть на этот раз такого не случится. Может быть, в этот раз все будет дольше. Конечно, ничто не вечно, даже жизнь. Может быть, на этот раз я это пойму и, если буду относиться трепетно, оно продлится всю жизнь».
— Мы уже почти у моста, — сказала Шермэйн, и Брюс вздрогнул. Мили незаметно умчались, лес по сторонам дороги стал гуще и темнее, а ближе к реке — насыщенно-зеленым.
Брюс поехал медленнее, и лес обступил их с двух сторон, образовав темно-зеленый туннель. Еще один поворот — и они выехали на открытую местность, где шоссе сходилось с железной дорогой и бежало бок о бок с полотном к массивному деревянному мосту.
Брюс остановил «форд», выключил двигатель. Вместе с Шермэйн они рассматривали стену джунглей на противоположном берегу реки, заплетенном лианами, почти касающимися зеленой воды. Из берегов напротив друг друга торчали обугленные обрубки моста, словно руки разлученных возлюбленных, а в широкой пропасти между ними вниз по течению вился дым.
— Моста нет, — сказала Шермэйн. — Его сожгли.
— О Боже, — простонал Брюс. — Только этого не хватало!
Невероятным усилием он перевел взгляд от черных останков моста на непроходимые джунгли, тихие и зловещие, обступившие их со всех сторон, всего в ста футах от «форда».