Тени Солнца (Наемник) (Другой перевод)
Шрифт:
Брюс склонил голову и погрузил лицо в волосы Шермэйн. Девушка во сне потерлась носиком о его грудь.
«Любовь трудно определить, — думал он. — Трудно в самом начале. Ее легко перепутать с жалостью или с одиночеством. Нет, я не могу себе такого позволить. Нужно тщательно обдумать наш брак с Джоан. Что я чувствовал в самом начале наших отношений с ней? Это было так давно, семь лет назад, что я даже не помню, — честно ответил он себе. — Все, что у меня осталось с тех пор, — фотографии наших поездок и слова, которые проникли туда, откуда ни ветер, ни боль их не смогли выгнать.
Пляж вот-вот спрячется под надвигающимся с моря туманом, на прибитом к берегу обломке топляка стоит купленная по дороге корзинка с клубникой. Я целую Джоан, чувствую сладкий вкус ягод на ее губах. Помню, мы пели: «К югу от границы…» Смутно припоминаю ее тело, форму ее груди до рождения детей. И это все, что у меня осталось от тех славных времен.
Все остальное ярко, резко и обжигающе запечатлелось в памяти. Каждое уродливое слово и тон, которым оно было сказано. Рыдания по ночам… Три долгих мрачных года после смертельной раны… Мы изо всех сил пытались сохранить наш брак — ради детей. Дети… Боже мой, нельзя сейчас о них думать. Слишком больно. О Джоан больше вспоминать не стоит, с ней покончено. Из-за нее я страдал. Ничего, что она ушла с другим, — в конце концов, ей нужно было найти счастье. Нет, я ненавижу ее не из-за этого, а из-за детей. Из-за того, что она выхолостила мою любовь, которую я теперь мог бы преподнести Шермэйн.
Мне жаль Джоан: за то, что она неспособна найти счастье, к которому так жадно стремится; за холодность тела и рассудка; за привлекательность, уже почти ушедшую (увядание сначала проявляется вокруг глаз, словно растрескавшаяся масляная краска); за всепоглощающий эгоизм, из-за которого она потеряет любовь своих детей. Нет, моих детей — не ее! Это мои дети! Все. Джоан больше нет. У меня есть Шермэйн, которая так не похожа на Джоан. Мне тоже нужно найти свое счастье».
— Шермэйн, — прошептал он и слегка повернул ее голову, чтобы поцеловать девушку. — Шермэйн, просыпайся.
Она потянулась и что-то пробормотала.
— Просыпайся. — Он легонько прикусил ей мочку.
Шермэйн открыла глаза.
— Bon matin, madame [15] , — улыбнулся Брюс.
— Bonjour, monsieur [16] , — ответила она и, закрыв глаза, снова уткнулась лицом ему в грудь.
— Просыпайся. Мне нужно тебе кое-что сказать.
— Я проснулась. Скажи мне сначала, не сплю ли я. Все это не может быть по-настоящему.
— Ты не спишь.
15
Доброе утро, мадам (фр .).
16
Хорошего дня, господин (фр .).
Она тихонько вздохнула и прижалась к нему.
— Теперь говори.
— Я тебя люблю, — сказал он.
— Нет, наверное, я все-таки сплю.
— Правда, — сказал он.
— Не буди меня. Я не переживу, если проснусь.
— А ты?
— Ты же знаешь… — ответила она. — Мне даже не нужно говорить.
— Уже почти утро, — сказал он. — Времени мало.
— Тогда я скажу…
Брюс прижал ее к себе и слушал, как она шепчет ему на ухо.
«Нет, — подумал он. — Вот теперь я уверен. Ошибиться невозможно. Это моя женщина».
22
Барабаны замолчали на рассвете. Наступившая тяжелая тишина не принесла облегчения. Все уже успели привыкнуть к неровному ритму, и теперь его как-то не хватало.
Обходя лагерь, Брюс чувствовал среди солдат напряжение и ожидание ужаса. Бойцы двигались скованно, словно не желая привлекать к себе внимания, на шутки отвечали нервным смехом, который тут же обрывали, как будто бы находясь в церкви, и постоянно оглядывали стену джунглей.
Брюс поймал себя на том, что хочется в бой. Нервы накалились от постоянной атмосферы страха. «Хоть бы напали, — думал он. — Хоть бы вышли, и тогда будем иметь дело с живыми людьми, а не с призраками».
Джунгли молчали, словно выжидая и выслеживая. В лагере все чувствовали взгляды невидимых наблюдателей. По мере того как нарастала жара, зловещее присутствие становилось все очевиднее.
Брюс как можно спокойнее перешел на южную сторону лагеря, улыбнулся сержанту Жаку и присел на корточки, глядя из-под грузовика на обгорелый остов моста.
— Они скоро вернутся, — сказал он. — А починить недолго.
Жак не ответил, только нахмурил высокий лоб. Лицо сержанта сверкало от пота.
— Это все оттого, что приходится ждать, капитан. Живот сводит.
— Они скоро вернутся, — повторил Брюс.
Если уж беспокоится даже этот, самый стойкий, то остальные солдаты, наверное, совсем потеряли голову от страха. На лице бойца рядом с Жаком застыла гримаса ужаса. Напади балуба сейчас, одному Богу известно, как все повернется. Африканец может довести себя до смерти одной только мыслью — он просто ложится и умирает. Сейчас приближалась именно эта стадия: бойцы либо придут в ярость, либо свернутся калачиком и завоют от страха. Никогда не угадаешь.
«Между прочим, я ведь тоже не прыгаю от радости, — признался сам себе Брюс. — Это потому, что приходится ждать».
Вдруг с поляны, за дальней стороной лагеря, раздался дикий, нечеловеческий вопль. С бешено заколотившимся сердцем Брюс метнулся туда. На секунду весь лагерь будто съежился от звука. Крик повторился, бичом ударив по натянутым нервам. Его немедленно заглушили выстрелы двадцати винтовок.
Брюс громко рассмеялся, запрокинув голову. В наступившей после выстрелов тишине его смех подхватили остальные. Стрелки робко заулыбались и сделали вид, что перезаряжают винтовки — крик птицы-носорога кого хочешь напугает. Впрочем, в общем хохоте звучали истерические нотки.
— Никому не нужны перья для шляпы? — крикнул кто-то, и смех снова пронесся по лагерю.
«Ничего страшного, — решил Брюс. — За час спокойствия пятидесяти патронов не жалко. Хорошая сделка».
Он подошел к Шермэйн. Она тоже улыбалась.
— Что нового в меню? — улыбнулся он ей. — Какое кулинарное чудо нас ждет на обед?
— Тушенка.
— С луком?
— Нет, просто тушенка. Лук кончился.
Брюс перестал улыбаться.
— Сколько осталось? — спросил он.
— Один ящик. Хватит до завтрашнего обеда.