Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
В траншеях, разумеется, было полно мусора. В некоторых из них лежали даже целые автомобили, брошенные туда нерадивыми хозяевами. В основном это были старенькие «Москвичи» и «Запорожцы».
Возле траншей высились горы перемешанного с песком строительного мусора. Они, по всей видимости, были здесь давно, так как успели уже порасти молодыми клёнами.
Аккуратно огибая все эти неровности ландшафта, змейками вились по дворам вытоптанные местными жителями тропинки. Вот по этим-то тропинкам мы
Внезапно Соня остановилась на месте как вкопанная.
– Мы на месте, – сказала она, взглядом указывая на некогда очевидно белую, но теперь ставшую грязно-серой блочную пятиэтажку.
Страшного вида был дом, честно говоря.
Стены его были покрыты неизвестного происхождения грязными разводами. Окна все были какие-то мутные.
Мы подошли ближе.
Соня подвела меня к своему подъезду.
Мы легко вскарабкались на совсем раскрошившиеся от времени бетонное крыльцо. Ступенек на нём уже не было. Время их уничтожило. О перилах я вообще молчу.
Путь в подъезд нам преграждала могучая железная дверь, обитая сверху крашеными досками. Замок на ней был кодовый механический.
– Отвернись! – сказала Соня.
Я отвернулся.
Барнаш в это время нажала необходимые кнопки.
Тяжёлая подъездная дверь отворилась, издав жуткий скрип, больше напоминавший чей-то протяжный стон.
Мрачный, жуткий, напоминающий тёмную пещеру в горах подъезд разинул свою пасть. В ту же секунду из самой её глубины на меня будто дыхнуло каким-то странным, но одновременно и очень притягательным запахом.
Этот запах я не забуду никогда. Описать его словами весьма затруднительно.
В нём причудливым образом сплелись воедино ароматы нафталина и духов «Красная Москва», истлевших от влажности книг и пожелтевших газет, многолетней свалявшейся пыли и старой одежды, много лет пролежавшей на днище прабабушкиного сундука, неповторимое амбре душного, давно не проветривавшегося помещения, запахи сырости, плесени и тухлой воды, гниющего дерева и расползающегося от влаги ДСП, кошачьей мочи и мышиного помёта.
Возможно, конечно, читатель (особенно если он неженка) решит, что в подъезде стояла жуткая, совершенно непереносимая вонь.
На самом деле это было совсем не так.
Запах вовсе не был отвратительным.
Как я уже сказал, аромат был именно странным. Ничего подобного я доселе не чувствовал. Этот запах возбудил во мне странное чувство тревоги. При этом, как ни странно, он показался мне на удивление приятным.
Да, именно приятным.
Мне вовсе не хотелось уйти оттуда. Напротив, я хотел остаться. Запах мне нравился.
Вам это, возможно, покажется странным.
Я вас понимаю. Мне это всё тоже показалось тогда странным. Я подумал, что это ненормально, когда такой странный запах тебе нравится. Однако же он мне нравился.
И знаете, что мне тогда пришло на ум?
Помните, в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» была сцена, где Пилар рассуждает про то, каков он, запах смерти?
Помню, после того, как я прочитал этот роман, мне всё хотелось почувствовать этот самый запах смерти. Хотелось узнать, каков же он всё-таки на самом деле.
Оно и понятно: одно дело – читать об этом в книге, совсем другое – ощутить самому.
Так вот, ближе к делу.
Я внезапно понял, что тот странный запах, который я ощутил, стоя на пороге мрачного подъезда, – это и был тот самый запах смерти.
Впрочем, я этого совсем не испугался. Вместо этого мне почему-то сделалось очень грустно. Грустно стало так, что просто ужас. Казалось, тоска навалилась на меня тяжёлой волной какой-то густой и липкой жидкости.
При этом во мне за секунду выросло неведомое доселе ощущение: казалось, будто из моей груди вынули что-то очень важное, и теперь внутри неё образовалась полость, которая всё расширяется и расширяется.
И притом ведь не сердце вырвали и не какие-то другие органы, нет!
Ощущения были такие, как будто из меня вытянули если не душу, то уж частицу этой души – точно. Казалось, какая-то маленькая, но очень значимая частица моих воспоминаний, моего характера – утеряна безвозвратно. И ведь не просто утеряна, а именно украдена, похищена какой-то неведомой силой, похищена молниеносно и незаметно.
От этого мне хотелось плакать, но я сдерживался. Однако же на душе у меня было очень-очень мрачно.
Мы зашли в подъезд. Душный воздух его весь был пронизан этим странным ароматом.
В подъезде было очень темно как в бочке и очень тесно.
Заходя внутрь, я успел увидеть, что всё пространство там заставлено старой, ещё советской мебелью, завалено старой одеждой, пыльными книгами, пожелтевшими от времени газетами и тому подобным хламом.
Я не успел рассмотреть эти нагромождения старья.
Едва мы зашли, подъездная дверь сразу же захлопнулась, и всё вокруг снова погрузилось в кромешную темноту.
Соня взяла меня за руку.
– Пойдём! – тихо прошептала она.
Она повела меня в глубину подъезда.
– Осторожно! Тут лестница! – сказала Барнаш.
Мы стали подниматься по ступенькам. Наши ботинки гулко ударялись о выскобленную до гладкости тысячами пар ног бетонную поверхность. Где-то капала сверху на камень вода.
Периодически я ударялся боками о какие-то выступы. Каждый раз, когда это происходило, Соня тяжело вздыхала.
Вокруг нас, как я понял, возвышались горы шлама. Вся лестница была им завалена.