Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Правда, о том, что это был за хлам, – я мог только гадать. В подъезде не было видно ни зги.
Поначалу я не мог понять, почему же всё-таки в подъезде так темно? В конце-концов, в подъезде должны быть окна! Когда мы подходили к дому, то я видел, что окна тут есть!
Однако очень скоро я догадался, в чём дело. Окна в подъезде действительно были. Просто они были завалены хламом так, что солнечный свет в помещение не проникал.
В определённый момент я внезапно поскользнулся и чуть было не грохнулся куда-то вниз.
– Осторожно!
Девушка помогла мне встать на ноги. Мы продолжили путь.
Наконец где-то наверху забрезжил свет. Скоро мы оказались на страшно захламлённой лестничной клетке, где, однако, можно было хоть что-то разглядеть.
Возле стены притаились два старых шкафа. Рядом с ними поблёскивал в полумраке своей лаковой поверхностью старый советский сервант. Сквозь его запылённые стёкла проглядывали фарфоровые чашки петербургского и чехословацкого производства, хрустальные бокалы и рюмки из Гусь-Хрустального, старые фаянсовые статуэтки, изображавшие милых, но почему-то очень грустных кошек.
Напротив шкафов высились огромные кипы макулатуры.
Старые номера журналов «Огонёк», «Юность», «Знание – сила», «Техника – молодёжи», «Работница». Большая часть этих номеров вышла ещё до Перестройки. Некоторые – во время последней. Также я заметил несколько номеров журнала «Птюч».
Пожелтевшие от времени газеты: «Правда», «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», «Советская Россия», «ЗОЖ».
Советские издания классиков: Гюго, Мопассан, Дюма… Рядом с ними бульварные книжки девяностых годов: похабные дамские романы, кровавые детективы про ментов, не менее кровавая мистика, старые учебники по оккультизму (если судить по названиям, большая их часть посвящена гаданиям и приворотам).
К шкафам были приставлены ржавые велосипеды со спущенными шинами. Один – ещё советский, марки «Кама». Другие два были поновее. Выпущены годах в девяностых, не раньше. Впрочем, возможно, что не в девяностых, а в двухтысячных. Неважно.
Подоконник почти весь был заставлен старыми цветочными горшками, завален книгами и всякой периодикой. Лишь в самом его верху оставалось немного свободного от хлама места. В том углу виднелся участок запылённого, много лет не мывшегося окна. Сквозь это самое окно на лестничную клетку проникал с улицы грязный и тусклый желтоватый свет.
Мы поднялись выше и оказались на последней лестничной клетке. Дальше следовал чердак.
Здесь было мрачно, хотя и не так темно, как на нижних этажах. Проникавший сквозь то окно свет немного доходил и сюда.
Мы остановились перед устрашающего вида дверью. Снаружи она вся была обита старым, местами оборванным грязно-белёсым кожзамом.
Соня достала ключи и подошла к двери. Замок трижды громко лязгнул. Дверь отворилась.
Мы вошли внутрь.
Соня сняла куртку и повесила её на крючок возле одной двери. Затем она сняла свои ботинки, переобувшись в мохнатые домашние тапочки.
Я во всём последовал примеру девушки.
Квартира оказалась на удивление чистой и просторной, хотя на мой взгляд и мрачноватой.
В помещении было свежо. Сразу было ясно, что хозяйка любит проветривать.
Обои были старые. Поклеили их, вероятно, в начале девяностых. Возможно, что и раньше.
Рисунок был незамысловат: чередующиеся между собой белые и фиолетовые полосы, тянувшиеся от пола к потолку. Белые полоски были вдвое толще фиолетовых. На них де был нанесён повторявшийся во всех комнатах орнамент: маленький цветок ромашки на зелёном стебле.
Впрочем, это я сейчас вам говорю, что обои имели цвет белый и фиолетовый. На самом деле это было не совсем так.
Посмотрев на обои, я понял, что когда-то давно они и вправду были белыми и фиолетовыми. Но со временем цвета их изменились: белый стали светло-серым, а фиолетовые – голубыми.
На стенах висели написанные маслом на холсте картины в тяжёлых рамах.
Я захотел рассмотреть их получше, а потому начал приглядываться.
Боже, лучше бы я этого не делал!
Ощущение было такое, будто я внезапно увидел какой-то особенно противный скример.
Разумеется, кричать от ужаса я не стал.
Собственно, я на скримеры реагирую как-то странно. Я пугаюсь, но не кричу. Вместо этого я от страха цепенею, и при этом меня начинает колотить крупная дрожь.
Вот и тогда я самую малость оцепенел.
Содержание картин было настолько мрачным и жутким, что я просто не мог на эти самые картины смотреть. С того момента я старался делать всё, чтобы не замечать висящих на стенах изображений.
Впрочем, на некоторые из этих картин обратить внимание мне всё же пришлось. Но об этом – позже.
Паркет был в лучшем случае годов семидесятых.
Когда-то, возможно, это был хороший паркет.
Я так и представил, как он мог выглядеть раньше!
Гладкая зеркальная поверхность янтарного цвета. Аккуратно уложенные одна к другой дощечки.
Теперь, однако, на паркете не осталось и следа от прежнего лоска. Дощечки, из которых он был составлен, за минувшие годы совсем рассохлись и потемнели. Покрывавший их лак облез. Из янтарного пол сделался грязно-серым, из идеально гладкого – шершавым.
Во многих местах паркет разлезался. Кое-где дощечки его лежали не так, как полагалось. Видно было, что юная хозяйка укладывала их на место сама.
Окна были занавешены белыми кружевными шторами. Эти последние были сделаны из очень тонкой, почти прозрачной ткани, отлично пропускавшей солнечный свет. Такие шторы часто можно встретить в деревенских домах.
Потолок, по всей видимости, последний раз белили ещё при Брежневе. За прошедшие с тех пор годы из белого он превратился в грязно-серый. Огромными неровными пятнами расползались по нему колонии чёрной плесени. Покрывавшая его штукатурка растрескалась тысячами отвратительных мелких ссадин.