Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Она рассказывала обо всём Сашке. Он молча слушал, пил и смотрел на море, и взгляд его становился всё мутнее и тусклее, – то ли от вина, то ли от разговора. Уже и утро наступало, с востока стал подниматься рассвет. Море окрасилось голубизной, по нему плясали белые, жёлтые и розовые отблески могучего восходящего Солнца. Предметы стали цветными, обрели очертания, роща зазеленела.
– Ну, – спросила, наконец, Крис, – ты готов?
– Я готов, – сказал Сашка, не глядя ей в лицо.
Он был бледен. Его руки дрожали.
Вот так и началась та история, о которой мы речь пойдёт дальше.
Часть
Глава первая. Школьные дни.
Было солнечное, томительно душное позднее утро, – уже почти день. Мы лежали на белоснежных простынях и занимались сексом. Нам было нестерпимо жарко.
От праведного любовного труда все простыни были как вымоченные в реке. Они пахли стиральным порошком и кисло-сладким девичьим потом.
Комната утопала в приятном утреннем полумраке. Солнце светило ярко, но его палящие лучи падали в окна на противоположной стороне дома. Нам повезло: к нам в окно лился лишь приятный отражённый свет, проникавший во двор дома сквозь изумрудные листья клёнов и тополей.
По тенистому двору сновали жирные кошки и деловитые пасюки, так и просившиеся всем своим видом на праздничный стол.
Я поднялся. Подошёл к окну.
– Мара-а-ат, ты ско-о-оро?! – заныла Юлька, затягиваясь сигаретным дымом.
Я посмотрел на неё. Она сидела на кровати, поджав к себе ножки. Она была очень красивая. На пухлых пальцах ног блестели ярко накрашенные ноготки. На икрах играли упругие мышцы. На загорелых ляжках лоснился нежный молодой жирок. Из-под новомодной серой маечки выглядывала значительно потолстевшая за последнее время третья складочка дряблевшего на глазах животика. Ключицы постепенно скрывались за слоем жирка. Солнечный свет лился на уже вполне округлые плечи. Пухлые румяные щёки сжимались и разжимались, точно меха. В них гулял табачный дым. На Юльке были толстые квадратные очки.
Из-под одеяла вылез Денис Кутузов.
На нём были серые трусы-боксёры. Его прессик стремительно заплывал жирком. Толстые, покрытые желтоватым загаром бочка были точно желе. Крепкие, как следует накачанные мышцы ног на глазах покрывались жиром.
Денис высунул из-под одеяла копну своих выкрашенных в пепельный блонд волос. Он был похож на молодого Энди Уорхола.
– Ну, ты идёшь? – спросил Кутузов.
– Иду… - ответил я. – Иду…
Я впервые в жизни почувствовал, что мне не хочется заниматься сексом.
Вскоре после этого интерес к сексу я полностью потерял и больше и не занимался. С тех пор я целиком отдался служению Родине и Революции. В этом служении с тех пор я находил высшее наслаждение.
***
Это ужасно. Честно скажу: это просто ужас. Даже не знаю, как вам лучше об этом рассказать.
Понимаете, я скорее всего не успею по-нормальному закончить эту книгу. То есть как-нибудь я её в любом случае закончить успею, но вот так, чтоб сделать это хорошо, – нет.
Придётся поэтому торопить события.
Сначала я хотел растянуть книгу ещё на два или три тома, но теперь понимаю, что это невозможно. У меня просто не будет времени обо всём написать. Так что теперь буду писать лишь о самом главном, о самых важных событиях.
Благость, таких важных идеологических
Ладно, довольно распотягивать. Перейдём к делу.
Шестой класс закончился. Началось лето. Это было обычное подростковое лето…
Боже, ну и чушь я пишу!
Ничуть это лето было не обычным. Да и не таким уж подростковым оно было.
Короче, рассказываю, как было.
Обычно я вставал в четыре или пять утра, умывался, варил себе крепкий кофе и садился читать или писать.
Кофе был очень крепкий, я вам скажу. Вы бы, наверное, не смогли такой пить. Я варил его из молотых кофейных зёрен в турке. Варил долго и хорошо. А сами зёрна были кенийские.
Отец этот кофе из командировки привёз.
Боже, до чего крепкий был кофе! Жуть просто. Зрачки от него становились точно бильярдные шары. Это было ужасно.
Я выпивал с утра обычно семь или восемь чашек такого кофе. Ничего удивительного в этом не было. Я спал тогда не более четырёх часов в сутки. Я искренне считал, что летом нужно работать, а не бездельничать. Я не мог позволить себе спать до обеда (хотя и очень хотел).
Итак, вставал я рано, пил кофе и садился работать. И работал я так… Да обычно часов до двенадцати, а иногда и до часу дня. Только тогда я садился завтракать. До этого к пище не притрагивался вовсе.
Я помню эти чудные мгновения… Нет, не еду, а то, что было до неё. Спокойные утренние часы, когда я спокойно мог заниматься своими делами, и никто меня не трогал.
Я помню, как я выходил в светлую гостиную нашей квартиры.
Окна там выходили на юг, и я мог видеть вышки Москва-Сити.
Я открывал окно и наблюдал за тем, как огромное алое Солнце медленно выкатывалось из-за горизонта, поднималось над башнями, а затем и над всем городом. Солнечный свет заливал собой мосты и железнодорожные перегоны, руины промзон и узкие тёмные улочки. Всё это было божественно.
С улицы доносился редкий грохот проезжавших неподалёку автомобилей. Проходили под окнами идущие на смену рабочие. Стучали своими кирками укладчики дорог. Тёплый летний ветер приносил с собой самые диковинные ароматы. Под окнами пели птицы, и х пение заворачивало меня, заставляло иногда надолго бросать работу, подходить к окну, раскрывать его настежь, смотреть и слушать, будто боясь упустить что-то важное. И сейчас мне кажется, что ничего важного я тогда не упустил.
Янтарный паркет в гостиной переливался всеми цветами радуги. Солнечные зайцы плясали по белоснежным стенам, по сурового вида книжным полкам могучего деревянного шкафа. Всё это было волшебно.
Я читал и писал.
Что я читал? Да всё то же, что и раньше, – Маркс, Ницше, Троцкий, Ленин, Че Гевара, Лимонов и всё в таком духе. Не только классику, но и что-то более специализированное, более редкое. Время, когда я читал только классику, тогда давно уже миновало.
Знаете, у группы «Ляпис Трубецкой» есть такая песня – «Двенадцать обезьян». Она очень хорошо передаёт ту атмосферу, в которой я провёл лето четырнадцатого года. Да, ангелы играли на трубе. И торжественно звучали мажорные лады. Я верил в независимый Тибет и латинский коммунизм.