Терновая крепость
Шрифт:
— Здорово варит у него башка! — сказал механик дяде Иштвану, когда тот заехал к ним, возвращаясь с соседнего хутора. — Недаром на одни пятерки учится!
Молва обо всем этом, разумеется, быстро разнеслась по округе, и когда девушка-водовоз Кати назвала Кряжа «господином контролером», тот почувствовал, как сладостное тепло разлилось у него в груди, и на другой день, собираясь ранним утром на работу, он надел свою ядовито-зеленую охотничью шляпу.
Между тем лето продолжало свой бег. Тракторы уже распахивали жнивье, на тополях у дорог кричали пустельги, поблек ярко-синий цвет синеголовника, вместо стогов сена высились скирды соломы. Однажды Кряж нашел в корзинке с обедом, который привозила ему Кати, три астры, а Кати на следующий день «нашла» в той корзинке коробочку конфет.
Вслед за этим Кряж начал надевать галстук, а Кати Саняди, несмотря на угрозы матери задать ей перцу, — красную блузку.
Такова жизнь.
Да, такова жизнь, и именно поэтому дядя Иштван впервые обнаружил в подсчетах Кряжа ошибку. Иштван нахмурил лоб — это означало, что он крепко задумался. Однако, вспомнив, что Кряж стал щеголять в галстуке, а Кати — в нарядной блузке, он только сказал себе: «Ну и ну!» — и молча исправил ошибку.
Впрочем, об этом никто не узнал, даже Плотовщик, который в те дни лежал в жару и в полузабытьи и боролся с каким-то кошмаром, то отпускавшим его, то вновь возвращавшимся, в зависимости от того, утро было или вечер, в полную ли силу действовала инъекция или уже нет. Тетушка Нанчи проводила все время около больного и интересовалась лишь тем, не пора ли переменить на лбу у Дюлы холодный компресс, а отсутствия Кряжа даже не замечала. Доктор осматривал дважды в день Дюлу и неоднократно напоминал тете Нанчи, что жареного поросенка он признает только в хрустящей корочке.
— Дюла, а ты как любишь? Плотовщик горько улыбался:
— Сидя и без компрессов.
— Великолепно! — шумно радовался доктор. — Твои умственные способности восстанавливаются с невероятной быстротой!
Однако Дюла хотя и слышал эту похвалу, но уже не реагировал на нее, ибо снова впадал в полубессознательное, отрешенное состояние, и все казалось ему чём-то очень далеким.
Когда же на девятый день он, выздоровевший и радостный, открыл глаза, первая мысль его была о друге, который «работает, не лодырничает, как некоторые». Разумеется, он не спрашивал, как Кряж угодил на эту ответственную должность и как дошел до того приподнятого и счастливого, но в то же время крайне смятенного состояния, которое попросту называется первой любовью. Впрочем, Плотовщик и не мог знать во всех подробностях, как обстоят дела у его друга, потому что все это время он ничем, кроме своей болезни, не интересовался. Сейчас же ему очень не хватало Кряжа, и вечером, когда тот вернулся, Дюла ослабевшим после болезни голосом с некоторой обидой сказал:
— Ты, Кряж, что-то совсем про меня забыл.
Кряж тут же вспылил, потому что любовь сделала и его легко ранимым:
— Если ты так думаешь, то я могу вернуться домой!
— Кряж!
— Это ведь несправедливо! Как можно так говорить, что я про тебя забыл, если ты и разговаривать не мог? И к тому же доктор запретил.
— Не сердись, Кряж, но я так слаб и может, я вообще не поправлюсь..
Плотовщик замолчал, чувствуя, что вот-вот расплачется. Лицо у него исказилось, и неожиданно две крупных слезы скатились к уголкам рта.
— Дюла! — воскликнул Кряж, и сердце его тотчас же захлестнула горячая любовь к другу. — Дюла… честное слово… — Больше Кряж ничего не мог сказать. Он присел на постель к больному и взял его руку в свою. — Если ты не поправишься, я покончу с собой. Я так и сказал об этом Катице.
— Кому?
Кряж испустил такой шумный вздох, что могло показаться, будто из большого котла выпустили пар.
— Моей… невесте.
Сделав это признание, Бела Пондораи низко опустил голову и, возможно, даже прослезился, подумав, как ему еще далеко до свадьбы; но Плотовщик ничего не заметил, хотя мысли о скорой кончине тут же вылетели у него из головы.
— Кряж! — вскричал он. — О чем это ты?
— Ничего, — прошептал влюбленный, — ничего… Я бы и сам не поверил, Плотовщик, но… так получилось…
— Кто такая эта девица?
— Плотовщичок, дорогой, это не «девица», прошу не называй ее так! Ее зовут Каталин Саняди. Она тоже работает у машин… водовозом. Она и обед мне привозит. У нее голубые глаза…
Тут уж Дюла сел на постели; в нем боролись противоречивые чувства: с одной стороны, ему хотелось расхохотаться, с другой же стороны, он сгорал от любопытства. Заметив, однако, как серьезен его друг, он тотчас же проникся к нему сочувствием.
— Ну, рассказывай.
И Кряж довольно-таки сбивчиво рассказал ему все. Плотовщик не мог никак понять одного: почему у его друга такой печальный вид?
— Ты поцеловал ее?
— Как ты мог такое подумать? Она тут же разочаровалась бы во мне.
— Но если она тебя любит?
— Обожает!
— Черт побери, ничего не понимаю!
— Я тоже.
Так и сидели два мальчика в освещенной неяркой лампой комнате и не могли понять, что же это такое любовь. Им и в голову не приходило, что, по сути дела, никто до конца не может понять эту сладкую боль: влюбленные — потому что они влюблены, не познавшие же любви — именно поэтому.
И лето, даже не взирая на это всепоглощающее чувство, продолжало катиться дальше. Наступил вечер, тихий, ясный вечер позднего лета, когда и Млечный Путь склоняется в сторону осени, и звезды становятся уже какими-то одинокими, точно огоньки разбросанных по округе пастушьих костров, и негромкое грустное жужжание осенних жуков, пожалуй, впервые робко проносится над сжатыми полями, теряясь в шепоте, тонущей во мраке кукурузы и тая в сладостной дреме виноградников.
На следующий день Плотовщик вышел посидеть на солнышке, а на третий день уже загорал в саду и чувствовал, как благословенные лучи солнца нежно ласкают его кости. Дюла быстро набирался сил, и одновременно росло в нем желание поскорее вернуться в камыши, к Матуле.
Тем временем пришла пора возвращаться домой тетушке Пондораи. Оба мальчика пошли на станцию повидать ее — разумеется, с гостинцами от тети Нанчи. Это был первый выход Дюлы после болезни. Поезд стоял всего несколько минут, а когда он ушел, друзья долго смотрели ему вслед, будто в запахе дыма, в его удаляющихся клубах перед ними вставали дом и школа.
Поэтому они немножко погрустнели и, хотя ничего не сказали друг другу, почувствовали тоску, пусть даже еле ощутимую, по школьным товарищам, по разнообразию школьной жизни. А на обратном пути они договорились о том, что Дюла займется после школы научно-исследовательской работой, а Кряж станет специалистом по сельскому хозяйству. Это их решение было сразу же одобрено дядей Иштваном, несмотря даже на то, что в учетной книге Кряжа все чаще попадались ошибки. В главном агрономе, при всей его внушительности, обитала нежная понимающая душа, и, ворча на Кряжа, он неизменно исправлял в его подсчетах ошибки, происхождение которых было вполне очевидным. А в туманных мечтах Кряжа Каталин Саняди фигурировала уже, разумеется, как супруга Белы Пондораи. К этой роли готовилась и девушка. Теперь она, оделяя водой жаждущих, держалась очень солидно, а по вечерам доставала учебники, чтобы тоже стать отличницей, поскольку по совету Кряжа задумала окончить сельскохозяйственный техникум.
Телега громыхала по дороге, над зарослями камыша стелился легкий туман. Когда они переехали мост через Залу, Плотовщик проговорил:
Теперь можно было бы и вернуться к Матуле.
— Я не могу оставить машину, — сказал Кряж. — Дядя Иштван может рассердиться. Впрочем, через несколько дней молотьбе конец. Возможно, правда, мне поручат какую-нибудь новую работу.
Однако дядя Иштван не поручил ему никакой новой работы.
— Достаточно, — сказал он. — Но на следующий год я рад буду видеть тебя у нас. Ты получишь полезную практику, а мне всегда пригодится помощник. — После этого он вручил Кряжу заработанные деньги и распорядился зажарить на ужин поросенка.