Террор и демократия в эпоху Сталина. Социальная динамика репрессий
Шрифт:
Вечером первого декабря 1934 года бывший сотрудник Института истории партии Леонид Николаев проник в здание Ленинградского горкома и обкома ВКП(б) и выстрелом в затылок убил С. М. Кирова, главу Ленинградского комитета партии. Киров, известный организатор и верный сторонник Сталина, в 1926 году был направлен в Ленинград, где возглавил Ленинградскую организацию ВКП(б), бывшую оплотом Г. Е. Зиновьева и левой оппозиции. Киров сменил сторонника левой оппозиции Г. Е. Евдокимова на посту первого секретаря Ленинградского комитета партии в феврале 1926 года. Позднее вместе с другими пятнадцатью подсудимыми Евдокимов был обвинен в причастности к убийству Кирова, признан виновным и расстрелян. Убийство этого политического деятеля до сих пор покрыто тайной и является предметом многочисленных теорий заговора. Некоторые доказывают, что Киров, популярный политик, придерживавшийся умеренных взглядов, ставил под сомнение лидерство Сталина, и что Сталин тайно организовал это убийство. Другие утверждают, что нет доказательств «умеренности» Кирова или причастности Сталина к его убийству. {142} Во время нахождения у власти Хрущева и впоследствии Горбачева создавались комиссии по расследованию этого преступления. Основываясь на сотнях документов и допросов, обе комиссии пришли к заключению, что Николаев действовал в одиночку. {143} Однако все согласны с тем, что в ответ на убийство Кирова, начались широкомасштабные аресты в партии, на предприятиях, в профсоюзах, научном сообществе, правительстве и других учреждениях. В день убийства был принят указ, ужесточающий законодательство, вносящий изменения в судебные законы, существенно ограничивший гражданские права и свободы. Расследование акта «терроризма» должно было быть закончено в течение десяти дней. Обвиняемых необходимо было информировать о предъявляемом им обвинении за двадцать четыре часа до начала судебного процесса, они не имели права на защиту. Их приговор нельзя было апеллировать. Смертный приговор приводился в исполнение немедленно. В сентябре 1937 года эти положения были распространены и на другие преступления, включая вредительство и подрывную деятельность. {144} К 1937 году вся страна была заражена вирусом доносительства и охоты на ведьм. {145}
Хотя реакция партийных руководителей была незамедлительной, вначале они не были уверены в том, какое значение нужно придавать убийству Кирова. Было это трагичным, отдельно взятым преступлением или же частью более масштабного заговора? Сразу же после убийства Николаев и его окружение были арестованы. Однако в последующие два года следствие расширилось до таких масштабов, что под него попали бывшие левые оппозиционеры, иностранные коммунисты, представители «правого уклона» и прочие. Официальная версия убийства и его политического значения также стала более пространной: теперь уже речь шла о более тщательно разработанном заговоре с целью террора и убийств. Однако на предприятиях — низовой уровень организационной пирамиды партии — парткомы продолжали функционировать так же, как и раньше. Не зная, каким образом следует выполнять инструкции из центра, в которых настоятельно требовалось проявить бдительность и принять меры, они по-прежнему уделяли главное внимание вопросам производства, организации кампаний и решению цеховых проблем. Рабочие проявили огромный интерес к убийству Кирова, но они также не считали это личным делом. Не считая редких ссылок на деятельность троцкистов и акты вредительства, рядовой состав партии и рабочие были абсолютно невосприимчивы к политическим воплям в верхах. Терроризмом, по их мнению, должен был заниматься НКВД. В этой главе отслеживается и сравнивается реакция на убийство Кирова «сверху» (со стороны лидеров партии) и «снизу» (на предприятиях). Партийные лидеры все в большей степени были одержимы идеей о тайных террористах и скрытых врагах, в то время как реакций рабочих и парткомов была довольно вялой. Их апатия, отказ «разоблачать» врагов и терпимость приводили в ярость руководителей партии, которые в свою очередь всячески пытались привлечь рабочий класс к охоте на врагов. Установление связи и взаимопонимания по этому вопросу между партийными лидерами и базой, на которую они опирались, имела решающее значение для распространения террора, участия в нем широких масс и изменения политической культуры на предприятиях.
Развитие версии о заговоре
Политбюро поручило Н. И. Ежову, заместителю председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и Я. С. Агранову, заместителю Наркома Внутренних Дел (НКВД), расследовать убийство Кирова. Хотя предпринятое Ежовым широкое расследование и теории заговоров, которые он создавал, в конечном счете и способствовали его выдвижению на пост главы НКВД, вначале следствие ограничило розыскные действия небольшой группой подозреваемых.
В течение месяца Николаев и еще тринадцать человек были арестованы, осуждены и казнены в соответствии с новым законом от 1-го декабря. На втором судебном процессе 15-16 января 1935 года Г. Е. Зиновьев, Г. Е. Евдокимов, Л. Б. Каменев, И. П. Бакаев и еще пятнадцать человек были признаны виновными в организации так называемого «Московского центра», который якобы руководил деятельностью различных контрреволюционных группировок, включая группу, осужденную за убийство Кирова. Однако Зиновьев и Каменев отрицали какую-либо свою роль в убийстве С. М. Кирова. Обвиненные в подстрекательстве к убийству путем поддержки оппозиции, они были приговорены к тюремному заключению. {146}
На следующий день после судебного процесса Сталин охарактеризовал политическую ситуацию в своем письме в Политбюро. 18 января Центральный Комитет разослал это «закрытое» письмо всем партийным организациям для обсуждения. В письме, подготовленном под личным контролем Сталина, объяснялось, что группа зиновьевцев была арестована за убийство Кирова, признана виновной и приговорена к тюремному заключению. {147} Иными словами, убийц нашли и наказали, дело было закрыто. Нелепый синтаксис письма и несвязное изложение были необычными для такого важного официального документа «сверху». Отличавшееся не к месту вставленными фразами и повторами, письмо читалось так, будто было подготовлено трясущейся и нерешительной рукой. В письме подробно описывался ход судебного расследования на процессе по делу «Московского центра»: Киров был убит руководимым из Москвы «Ленинградским центром», который поддерживал терроризм, но не был осведомлен о планах политического убийства. Оба центра разделяли взгляды «троцкистско-зиновьевской платформы» и планировали поставить на руководящие посты своих членов, многие из которых были партийцами. Не найдя поддержки своей программы в рядах партии и среди рабочего класса, они использовали тактику террора и установили связи с латвийским консулом в Ленинграде, сторонником германского фашизма. В письме многократно подчеркивалось, что оба центра не предлагали социалистической альтернативы руководству Сталина, и не могут рассматриваться как альтернативная фракция в партии. Они были террористами, фашистскими коллаборационистами, представителями «бывших буржуазных классов». Письмо представляло подсудимых подлинными контрреволюционерами, дискредитировало их личности, клеветало на их родственников. В письме подчеркивалось, что бывшие оппозиционеры 1920-х годов не были настолько «покорны и безобидны», как считали многие члены партии. Они были «лицемерами», притворялись лояльными политике партии и ее руководителям, тайно готовили террористические акты. Имея партийные билеты и занимая важные посты, они маскировали свои истинные намерения. Фактически отсутствие бдительности в Ленинградской партийной организации, и в особенности в НКВД Ленинграда дало им возможность совершить убийство Кирова. Кроме того, письмо предупреждало, что другие «замаскировавшиеся» оппозиционеры все еще оставались в рядах партии и занимали руководящие посты. В письме требовалось исключить их из партии, арестовать и выслать все «остатки антипартийных групп в рядах партии», а также содержался призыв к членам партии изучать историю ВКП(б) с тем, чтобы научиться распознавать «остатки» антипартийных групп» и уничтожать их. {148}
Некоторые историки полагают, что это письмо представляло собой прямое указание не только к исключению оппозиционеров из партии, но также к их арестам. {149} Все же в тексте письма не предлагалось конкретного образа действий, кроме усиления бдительности и изучения истории партии. В 1927 году была подавлена последняя открытая оппозиция в партии, и в 1935 году большинство членов партии не верили, что в местных парторганизациях могли находиться «остатки антипартийных групп». Они с готовностью признавали, что некоторые члены партии могли голосовать за резолюции троцкистов или проявлять активность в оппозиционных кругах, но также они верили, что эти люди давно уже отказались от своих прошлых взглядов. Члены партии с почтительным вниманием отнеслись к письму, но не считали его применимым в собственных организациях.
Вскоре после рассылки этого письма Политбюро по инициативе Сталина предприняло контрмеры против бывших левых оппозиционеров. Из Ленинграда было выслано 663 зиновьевцев, 325 членов партии, бывших «левых», перевели на работу за пределы города. В январе и в феврале НКВД Ленинграда арестовал еще 843 бывших сторонников Зиновьева. Во время их допросов версия об убийстве Кирова, представленная на суде и в письме, Продолжала развиваться и уже включала большее количество злоумышленников, их действий и объектов преступления. Новую версию Ежов изложил в рукописи «От фракционизма к открытой контрреволюции и фашизму», которую выслал Сталину в мае 1935 года с сопроводительным письмом, где просил дальнейших указаний. Согласно версии Ежова, бывшие троцкисты тоже предпочитали террор и подстрекали к этому зиновьевцев. Тем же летом Ежов дал указание НКВД найти и ликвидировать скрывавшихся представителей троцкистского центра. Бывшие члены левой оппозиции, находившиеся в ссылках, в тюрьмах, а также те, кто еще оставался на руководящих постах, были доставлены в Москву для новых допросов. {150} Круг предполагаемых злоумышленников быстро расширялся.
Бдительность: тенденция усиливается
По мере роста масштабов расследования в поле внимания следствия оказывались как бывшие троцкисты, так и зиновьевцы; таким образом, расширялся круг потенциальных подозреваемых. Люди, давно отказавшиеся от оппозиционной деятельности, были смещены со своих должностей, уволены, в некоторых случаях арестованы и многократно допрошены. Однако на местном уровне заводские парткомы не так активно реагировали на письмо и продолжавшееся расследование, этим они защищали своих членов от арестов. Естественно, все знали об убийстве Кирова, посещали собрания и чтили его память, читали многочисленные статьи, посвященные достижениям Кирова и его «зверскому убийству». Они произноси нужные слова по поводу «бдительности», но в общем и целом, продолжали считать более раннюю оппозиционную деятельность безобидным пережитком, отзвуком прежних партийных дебатов. Представители Пролетарского райкома партии организовали дискуссии по поводу убийства Кирова на крупных заводах «Динамо», «АМО» и «Серп и молот». Секретарь Московского комитета партии М. М. Куликов с несчастным видом докладывал, что многие члены партии сохраняли терпимое отношение к бывшим оппозиционерам. Несмотря на постоянный барабанный бой критики против Троцкого, Зиновьева, Каменева и других в газетах и в руководстве ВКП(б), рядовые члены партии по-прежнему относились к ним с уважением. Один из членов партии, работавший в прокатном цеху завода «Серп и молот» заявил: «Мы не должны забывать заслуги Троцкого, Зиновьева и Каменева в Гражданской войне». Куликов возмущенно ответил: «Разве это вопрос? Вопрос заключается в том, кто будет действовать против партии». Все же многие члены партии и рядовые рабочие отказывались очернять бывших оппозиционеров. Верные памяти революции, они имели свое мнение об убийстве Кирова, и их взгляды не всегда соответствовали «урокам», которые Центральный Комитет партии тщательно изложил в своем январском письме в 1935 году на хлебозаводе № 3 рабочий встал во время выступления официального докладчика и заявил ему: «Ты еще молокосос говорить о Зиновьеве и Каменеве». Докладывая, Куликов кипел от злости: «А там сидят два коммуниста: один — как в рот воды набрал — молчит, а другой выступил и сказал, что они еще отсидят и нам пригодятся». {151}
На рабочих крупной текстильной фабрики «Трехгорная мануфактура» в Москве письмо не оказало сильного воздействия. В течение 1935 года партком регулярно собирался для обсуждения административно-хозяйственных задач: ведение учета «сочувствующих», вопросы партийной школы, выплаты пенсий, утери партийных билетов и производственные вопросы. На собраниях присутствовало от шестнадцати до шестидесяти человек, среди них были начальники цехов, профсоюзные деятели и руководство. Следуя указаниям, данным в письме, партком приглашал некоторых членов партии для обсуждения их политических взглядов. В течение всего 1935 года общий подход был толерантным и сдержанным, но некоторые члены партии старались играть на публику и демонстрировали собственную бдительность за счет своих товарищей. Эти случаи иллюстрировали размах оппозиционной деятельности, а также реакцию парткома. В каждом случае соблюдалась единая процедура. Член партии, подвергавшийся допросу, рассказывал свою историю оппозиции, члены парткома задавали вопросы, обсуждали дело и официально объявляли о решении относительно будущего пребывания этого человека в партии.
Каплун — бывшая активистка женотдела (отдела по работе среди женщин) вступившая в партию в 1920 году призналась, что до 1925 года вела активную оппозиционную деятельность. Несмотря на призыв Сталина «построить социализм в отдельно взятой стране», она сомневалась в том, что социализм можно построить без сильных союзников. Политически незрелое признание Каплун показывало, что она никогда полностью не понимала смысла политических дискуссий 1920-х годов. «Я тогда не верила в силу пролетариата», — объяснила она. «Оппозиция испугалась кулака, не зная, что ему противопоставить. Каменев поставил вопрос выдать по лошади каждому бедняку. Этот вопрос был делового характера, без перспектив». Она также призналась, что соглашалась с критикой оппозиции, которая обвиняла партию, установившую государственный контроль над капиталом, в ослаблении позиций социализма. Каплун рассказала, что в начале 1920-х годов после встречи с агитатором, распространявшим оппозиционную литературу, она присоединилась к левой оппозиции на своей фабрике. Она была членом фракции, которая голосовала блоком на партийных собраниях, и даже платила взносы. В конце концов, она поверила, что оппозиция оказалась беспринципной, и вышла из нее. Но она утверждала, что никогда не была двурушницей. Парторганизация «Трехгорки» исключила ее из партии, но снова восстановила — со строгим выговором. А не рассказывала она о своем партийном прошлом, потому что уже давно отказалась от своих прежних идей. Ее муж — руководитель экономического треста также отошел от оппозиции. Каплун завершила свой рассказ: «Я напутала, что была зиновьевкой… Партия проверяла меня. Я думала, что я работала четко, и единственно, чем я могу искупить свою ошибку, еще больше работать в партии». {152}
Обсуждая Каплун, партком меньше всего был сосредоточен на ее прежней деятельности, гораздо больше его интересовало, было ли искренним изменение ее позиции. Один партиец спорил: «Каплун — грамотный человек, и сказать, что она несознательно работала в оппозиции — этого нельзя». Других беспокоил тот факт, что она распространяла оппозиционную литературу. Но никто не утверждал, что ее прежняя деятельность является основанием для увольнения с работы. Кроме того, Каплун раньше была уже исключена и снова восстановлена в партии высшей партийной организацией. Не имело смысла объявлять недействительным ее восстановление, если партия уже простила ее. Заседание постановило перевести Каплун на менее ответственную работу и внимательно наблюдать за ней, а тот факт, что она являлась активным членом оппозиции в прошлом, не являлся основанием для увольнения, говорилось в постановлении. {153}