«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается
Шрифт:
— С негодяями тем более.
— Ну хорошо, если вам не жаль своей шкуры, то подумайте немного о других. Это же ваша профессия, если не ошибаюсь… Вы тоже допустили ошибку, нельзя было так недооценивать противника. Нам было известно, что отец Зайги Аугустлеи моряк, и, поскольку «Тобаго» снялся с якоря сразу после вашего побега, было не слишком трудно догадаться, чего искал Цепуритис в туннеле вала. Вы допустите, чтобы его посадили на несколько лет за укрывательство преступника? Вот видите, теперь вы убедились, что нам не обойтись друг без друга… Вы молчите? Вот и отлично, ничего
Ходить по палубе становилось все труднее. Вдоль и поперек были протянуты шторм-тросы, чтобы держаться за них, когда через борта перекатываются волны. Все свободные от вахты матросы задраивали люки трюмов. Зигис в своем чересчур широком плаще выглядел совсем ребенком.
— Погляди-ка! — дернул он Галениека за рукав.
— Не вертись под ногами, малый! — отмахнулся от него Галениек. Но тут он заметил одинокую фигуру, появившуюся из средней надстройки. Человек, шатаясь, полез по трапу наверх.
— Опять надрался в стельку, — усмехнулся Курт.
— Тебе-то что, на свои деньги пьет, не на твои, — отозвался боцман.
На палубу обрушилась здоровенная волна.
Паруп тем временем забрался на ботдек. Через несколько шагов он столкнулся с Квиесисом. Хотел молча разминуться с ним, но хозяин судна задержал будущего зятя:
— Знаете, Илгмар, у нас на редкость удачное плавание! Сегодня в нашей семье опять праздник. Давеча вспомнил, что сегодня у Алисоньки день рождения. Велел коку испечь торт. Совсем было запамятовал, в мои годы это простительно. А вы поторопитесь поздравить ее, женщины очень чувствительны к таким мелочам.
— Я только что от нее.
— Я тоже сейчас зайду… Хочу только сперва набросать радиограмму шурину в Сантаринг. Пусть там все приготовят к свадьбе.
…В радиорубке, как обычно, раздавалась музыка. Артур сидел на койке и подпевал: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю утром, вечером…»
— Ну, какие вести с далекой отчизны? — открывая дверь, спросил Паруп. Он, не дожидаясь разрешения, вошел и прислонился к стене: — Беленькое все в том же градусе?
— Вот и вся ваша забота… Счастливый человек!
— Что такое счастье? Рюмка. Только что была полная и вдруг пуста. А потом приходит похмелье.
— Не пейте так много.
— Можно подумать, что я от радости… Когда у человека горе, то есть два выхода — или его утопить, или самому утопиться. Я отдаю предпочтение первому.
— Вы и горе? Да будь у меня такая невеста, как Алиса…
— Алиса? Забирайте, отдаю ее вам. За полцены, как подержанную вещь.
— Вы… вы не стоите ее улыбки!
— Красиво сказано. Своей невинной улыбочкой она всех нас вокруг пальца обвела. Еще сегодня утром я считал ее ангелом. Любил ее, боготворил, хотел весь мир принести к ее ногам… Теперь все втоптано в грязь… Не скрывайте, Артур, вы ее тоже любите и вы имеете право узнать правду, разделить со мной эту горькую чашу. Ваше здоровье! И закурим — мои сигареты. Вы не мне принесли тогда папиросы, а другому, ее любовнику.
—
— Я? Ни в жизнь! Может, я и пьяница, но в вине истина. Алиса лгала — мне, вам, всем. И не с кем-нибудь из команды спуталась, нет! Везет из самой Риги! Скрывала в своей каюте, как… Если бы вы знали, Артур, как это больно. Против такой боли есть лишь одно лекарство — забвение, которое дает бутылка… Да и вам надо бы сменить репертуар.
Паруп остановил проигрыватель и поменял пластинку. У двери он обернулся, чтобы убедиться в произведенном эффекте. Из репродуктора лилась тоскливая мелодия «…в твоих очах коварство вижу я», а на койке сидел радист — сгорбившийся, уткнув лицо в ладони.
Все было разыграно безукоризненно. Что и говорить — у Дрезиня рот теперь заткнут накрепко. Но отчего же не отыграться, если это можно сделать, оставаясь в тени? Теперь этот безнадежно влюбленный болван из ревности все выболтает Квиесису или капитану, и Дрезиня изолируют. Пользоваться слабостями людей всегда было специальностью Парупа. Паруп ничуть не скрывал от себя, что по-прежнему боится Дрезиня. Именно такой бунтовщик и может завоевать симпатии романтичной Алисы… Теперь она его больше не увидит. Никогда! Одним выстрелом удалось убить двух зайцев и к тому же не испортить отношений с Алисой.
Каюта качалась.
Когда Алиса входила, ей пришлось ухватиться за косяк, чтобы не упасть. Дверь моталась, и надо было упереться в нее плечом, чтобы запереть на задвижку. Алиса чувствовала изнеможение, нервы были натянуты до последней степени. Она не понимала, почему Павил попросил ее выйти, о чем им было говорить друг с другом. Ее охватила тревога. Как Паруп ни старался объяснить свой поступок ревностью, она больше не верила ни одному его слову. Она успела заметить, как звериная ненависть на какой-то миг исказила лицо Парупа и — что было самым страшным — почти такое же выражение мелькнуло во взгляде Павила. Еще немного, и она осталась бы подслушивать за дверью. Однако на это она не пошла.
Алиса оторвалась от двери и шагнула вперед. Сейчас Павил выйдет ей навстречу, возьмет за руки и расскажет все.
Но он молчал, даже не пошевелился. Он сидел, навалившись грудью на стол; голова опущена, рука свисает до пола — точно как в ту ночь, когда Алиса застала его спящим.
— Что произошло, Павил? — окликнула она его. — Ну, говори же.
Дрезинь не отвечал.
Алиса посмотрела на него. Лицо, наполовину прикрытое рукой, вдруг показалось чужим. Что она знает об этом человеке? Ничего. Она ему поверила, и именно поэтому его молчание, скрытность были особенно обидны.
Алиса тронула Павила за плечо.
— В чем дело? Ответьте хотя бы! — У нее не повернулся язык еще раз обратиться к нему, как к близкому другу — Вы что, заснули?
Дрезинь не отзывался.
Нет, он не заснул. И все-таки слова Алисы, ее вопросы доходили до него как сквозь сон.
Гораздо громче и назойливей звучал другой, злобный голос:
«Кто из латышских коммунистов воевал в Испании?.. Кто еще из латышей сбежал из французского концлагеря?.. Кто прятал тебя в Риге?.. Кто?.. Кто?..»