Точка опоры
Шрифт:
Колокольный звон умолк, как по команде, а в ушах все еще гудело. Сейчас наступят самые торжественные минуты. Скорей, скорей туда.
И Анна Егоровна, раздвигая толпу приподнятым плечом, протиснулась к Царь-колоколу. Она не однажды любовалась памятником из разных углов просторной Ивановской площади, рассматривала вблизи, даже отдыхала среди колонн пышной галереи, обхватившей его с трех сторон, и восхищалась мозаичными картинами из эпохи царствования Романовых, но теперь все видела как бы впервые. Галерея поднялась высоко над обрывом, и Александр Второй, словно из дворца, вышел к народу, окинул взором площадь. Он
Жаль, немного запоздала. Венок уже возложен к стопам государя. Серебряный? Кованые розы? Ну, конечно. Сергей Васильевич развернулся, все предусмотрел. И вкус у него прекрасный: белому царю - белые розы! Торжественно и мило!
Но кто там произносит речь? Совсем неприметный. Невзрачный. В пальтеце. Наверно, этот, как его?.. Ну, понятно, Слепов. Встал, болван, спиной к государю. И никто его не надоумит, не повернет вполоборота. К народу, видите ли, обращается! А надо - от народа к монарху. С великой благодарностью!
Что он там говорит?.. Ничего невозможно расслышать. Голосок какой-то трескучий...
Анна Егоровна, хотя на нее и шикали со всех сторон, продвинулась еще немного вперед. Теперь до нее доносились обрывки фраз, и она, просияв, опять в душе похвалила Зубатова: речь для Слепова написана удачно! Лучше и не придумаешь.
– Правда ведь? Золотые слова!
– вырвалось у нее вслух, словно рядом стоял какой-то близкий человек, ее единомышленник.
И тотчас же она спохватилась, чуть было не прикусила язык. А что, если?.. Если кто-нибудь из этих... присматривает здесь за ней? Если слышал невольно вырвавшиеся слова?.. Не миновать беды.
Она оглянулась. Поблизости, слава богу, ни одной знакомой рожи... Но не исключено, что они издалека... Лучше от греха подальше... И Анна Егоровна, повернувшись, стала протискиваться за колокольню Ивана Великого:
– Извините, господа... Извините... У меня что-то с сердцем...
С площади доносился тысячеголосый рев: "Ура-а!"
Анна Егоровна оглянулась. Слепов, умолкнув, мял шапку в руках, как мужик перед барином. А великий князь нагнулся над ним, положил руку на плечо и что-то сказал. Конечно, похвалил за усердие. Именитые гости, стоя рядом, сняли бобровые шапки и стали аплодировать великому князю. Потом запели: "Боже, царя храни..." Толпа подхватила неслаженно, вразнобой. Какое упущение! Надо было певчих нарядить рабочими да поставить впереди. От обиды за неслаженное исполнение гимна у Анны Егоровны передернулись плечи. И все же она, как все, замерла на месте.
Ей хотелось достоять тут до конца церемонии, но она вспомнила о непозволительном риске. И без того Сергей Васильевич может пожурить: "Зачем же вы так неосторожно, Мамочка?.."
Едва дождавшись конца гимна, Серебрякова поспешно перекрестилась на золотую маковку Успенского собора и пошла к Боровицким воротам. По пути обдумывала, что сказать дома. Где была? Конечно, в Бутырках. Пересыльная тюрьма снова переполнена. Подумать только - две тысячи студентов да курсисток! И они, эти славные парни и девушки, даже за
Так она и скажет дома. Да еще добавит: студентики-то смотрят на нее как на родную мать!
А через некоторое время она прочитала в No 18 "Искры" заметку о "патриотической манифестации" и возмутилась: великого князя назвали "московским Богдыханом". Равносильно кощунству! А заканчивалась заметка словами о том, что, по слухам, "на эту затею" Охранное отделение израсходовало сто тысяч рублей!
"Игра стоит свеч!" - про себя сказала Анна Егоровна, торопливо свертывая крамольную газету.
4
В трактире Тестова давно погасили хрустальную люстру. Возле опустевшего гардероба дремал в кресле бородатый швейцар в поддевке.
У подъезда, на углу безлюдной Театральной площади, стояли бок о бок лакированные санки с медвежьими полостями. Два кучера в четырехугольных шапках с широкими опушками сутулились на козлах. Усы, бороды и даже брови у них обросли инеем. Время от времени, изрядно озябнув, они спрыгивали на заснеженную мостовую и, притопывая расписными валенками, принимались дурашливо тузить один другого кулаками в бока. Кудрявый половой в белой рубахе из голландского полотна, с шелковым пояском уже второй раз вынес им для сугрева по стопке водки...
В укромном кабинете сидели трое. Красное вино из подвалов удельного ведомства, заказанное к мясу, и белое кавказское, поданное к осетрине по-монастырски, стояло недопитым. Над столом колыхалась густая туча табачного дыма. Горка окурков в хрустальной пепельнице росла, они сваливались на скатерть. Половой, задержавшись у стола, хотел было собрать их и заменить пепельницу, но Зубатов, покосившись на него, - не подслушивает ли, шельмец?
– недовольно кашлянул, а Евстратий Медников, толстолицый, подстриженный "под горшок" и похожий на волостного старшину, хриповато зыкнул:
– Сгинь!
Морозов пощипал жесткую бородку, встал и, разминая затекшие ноги, прошелся мимо стола. Он злился на Зубатова за то, что тот, нарушив уговор о встрече наедине, привез с собой подручного. Хитрит, окаянный! Свидетеля прихватил!
"А хоть бы и двух - мне ничто. Я не робкого десятка, - подбадривал себя Савва Тимофеевич, снова усаживаясь к столу.
– Руки у них коротки - до Морозова не дотянутся".
Неделей раньше, когда Зубатов здесь же ужинал с семью крупными московскими промышленниками, он, Савва Морозов, предпочел отмалчиваться, сегодня намеревался не стеснять себя в выражениях и уже резанул бы собеседника по сердцу острыми словами, если бы не этот свидетель. Волосатый дьявол!
...Встретились они, когда в трактире еще не зажигали огней. Заказывая ужин, Савва Тимофеевич через левое плечо говорил половому:
– Из закусок севрюжинку с хреном, салатик. Фирменный, конечно. Семужку с лимончиком.
– У него, любившего все рыбное, уже текли слюнки, и он провел кончиком языка по губам.
– Ну и для начала коньячку. Разумеется, шустовского старого. Не возражаете?
– спросил у Зубатова.
– По маленькой неплохо. Ну а вы, почтенный, не имею чести знать имя и отчество...