Тогда, в дождь
Шрифт:
— Видишь? Ты видишь? Ах, как это меня волнует! — обиженно заворчал я; вы только подумайте, какая сообразительная, сразу смекнула! Но, милая барышня, что-что, а на эту тему я с тобой, пожалуй… — Ты, Соната, как-то все удивительно быстро…
— Но как же иначе, Ауримас? — она погладила меня по руке; я невольно отстранился. — Я не слепая… знаю, что профессорские дочки — создания капризные… своенравные… и не всегда будут стелить тебе постель, правда? Оба мы, Ауримас, в беде, но оба что-то из себя изображаем… хотя…
— Хотя? — словно эхо, откликнулся я.
— Хотя я теперь все же не та, что была… не доверчивая овца, Ауримас… Что же мы встали? Пойдем… — она опять тронула меня за руку. — Дома у нас, конечно, не бог весть что, но стакан чаю найдется… В память о нашей старой дружбе… или любви… — Она засмеялась похожим на кашель
— Ну, что ты… — я испугался — ее холодного, чуть ли не делового тона, так напоминающего Лейшене, беспристрастного тона, которым она излагала такие, не совсем обычные в моем представлении, новости. — Может, я все-таки как-нибудь до Крантялиса… до «именья» Глуоснисов…
— До Крантялиса? — Она чуть помедлила, потом взглянула на меня; я увидел в ее глазах хорошо знакомые мне зеленые огоньки. — Говоришь, до Крантялиса… А если сегодня, Ауримас, последний раз? Последний для нас с тобой…
— Последний? — я ощутил холодок в груди; это слово всегда пугало меня: последний; однако мы ведь уговаривались — в четверг… — Неужели ты думаешь… они… и тебя тоже…
— Меня? — дрогнул ее голос, у меня больно заныло сердце — так надрывно дрогнул ее голос. — Почему же, Ауримас, меня? Меня?.. — рука с цветами поникла. — Ты… ты с ума сошел! Меня…
И вдруг она расхохоталась — да так громко, что люди, ожидавшие автобуса на противоположной стороне улицы, как по команде оглянулись и удивленно, даже осуждающе уставились на нас. Я повернулся к ним.
Там, среди прочих, на остановке была и Мета; сжимая в руках коричневую лакированную сумочку, во все глаза смотрела на нас с Сонатой. Она даже подалась на шаг-два вперед, в нашу сторону, но неожиданно резко остановилась и, чуть покачнувшись, отступила назад, к людям. У меня мелькнуло: а ведь глаза у нее сегодня такие же тускловато-мутные, как у Йониса Грикштаса — —
XL
Их, только эти холодно блестящие глаза, видел он, стоя там, на истоптанном множеством ног пригорке, куда примчался прямо с экзамена; накрапывал дождь. С поднятым воротником, уронив мокрые волосы на вспухшую щеку, оглушенный и разбитый, Ауримас теснился в толпе, пуще всего боялся, как бы Мета не увидела его; прямая и отрешенная, стояла она рядом с большим коричневым гробом (Грикштас уместился бы и в меньшем) вместе со всеми и в то же время одна, окруженная доступным лишь ей одной безмолвием, скорбная и, как всегда, прекрасная; и смотрела она не на Грикштаса — лежащего в гробу увечного своего мужа, а куда-то поверх него, на деревья; может, она и впрямь видела меня? Я говорю: может, так как тогда она шагнула ко мне, видимо желая что-то сказать, и застыла, замерла посреди улицы, увидав Сонату, и вернулась назад, где стояла прежде; вдруг она искала меня? Ведь Грикштас умер в то утро, когда мы с Сонатой ездили в Вильнюс, умер по пути на службу, рухнул недалеко от татарской мечети, упал, и все, — так сказали в редакции, куда я все-таки зашел; летучка, понятно, не состоялась — не было ни Грикштаса, ни Гарункштиса; потом все занялись хлопотами в связи с похоронами — все, кроме Ауримаса и того же Гарункштиса; сейчас Грикштаса предадут земле.
Ах, это было глупо — думать о Грикштасе и смотреть на Мету, которая так тихо, сжимая в руке платок, стояла у гроба, — но что он мог с собой поделать, если среди всей толпы видел и различал только ее одну. Отчего так спокойна? Почему не рыдает, не падает на гроб, который так жутко стоит рядом с бурым песчаным холмиком, почему не обвивает его своими точеными руками, не прижимается лицом, не орошает слезами; кого она ждет — меня?
Я здесь, я здесь — мог бы выкрикнуть я; я с тобой, Мета; не все ли равно, что ты видела нас, что рассердилась; я здесь!.. Я могу окликнуть тебя по имени — если хочешь, могу подойти, встать рядом, могу… Могу могу могу — колотилась в груди большая птица, раненая и сбившаяся с пути, могу могу могу… Но губы не двигались, точно оледенели, ноги до боли вжимались в песок, рука не поднималась для жеста, точно к ней был подвешен груз; я здесь, вот он, я, — в один прыжок я мог бы подскочить к Мете, а стоял как вкопанный, стоял как истукан, как заклятый злою силой монах, не успевший сотворить крестное
Что сказал бы я ей? О чем бы заговорил? Выразил бы соболезнование? Утешил бы? Попросил бы прощения? Бросился бы на колени?
Да и что плохого я сделал, за что должен просить прощения; я даже к Даубарасу не пошел с Сонатой (хотя не сомневаюсь, что она была у него), проводил, и больше ничего, прогулялся, и когда Соната предложила зайти к ней, отказался наотрез, потому что… Потому что ты, Мета, появилась как раз в тот миг, когда я, возможно, усомнился и когда во мне вновь заговорила дурацкая прежняя жалость; Соната тоже была несчастлива. Но ты появилась и взглянула своими холодно блестящими — как у Грикштаса — глазами, которые — впервые за все время нашего знакомства — вызвали у меня непостижимый страх, мурашки поползли по всему телу; я пожал руку Сонате и ушел… Неужели я знал, что нет больше Грикштаса, уже нет; неужели я мог это знать; может, ты хотела мне сказать… Но ты увидела Сонату, Мета, и ты… Нет, нет, я не забыл своих слов: бежим отсюда, Мета, хоть на край… куда угодно… но не забыл и того, полного отчаяния движения руки Грикштаса, с которым он швырнул наземь таблетки (целую горсть).
Но Грикштас умер, и было бы нечестно не проститься с ним; тем более что прощание происходило не в редакции, а дома, куда заглядывать Ауримас боялся, поскольку Мета… после того, как Мета позавчера…
Мета? Мета? Страшно, Глуоснис: думать о ней даже здесь; бежим отсюда, Мета; и видеть лишь ее одну, когда здесь же… в нескольких шагах… возле ямы…
О-о! Ведь я боялся этой любви, Грикштас, знай; боялся как чумы, как исподволь подкрадывающейся болезни; боялся всегда — с того самого часа, когда увидел ту свечу, отбрасывающую зеленоватые блики, а то и еще раньше; я боялся, а она гналась за мной, шуршала белыми, как лен, волосами Ийи, развевалась лентой (нет, не черной) в волосах, лучилась твоей улыбкой, Мета; и, будучи с Даубарасом, ты шла ко мне, и с Жебрисом, и с Грикштасом; ты забыла об этом стоике, Мета, но все равно ты была со мной — всюду — как воздух, как звезды, как вода; вдали или вблизи, одна или со всеми, но всегда со мной — своя, ощутимая, данная на всю жизнь; поверь, это так! Не хочешь — не верь, мне все равно, я жил для тебя; я звал тебя; я тебя ласкал, Мета, — хотя ты была далеко и не слышала моего голоса; я видел тебя в Казани, когда полы моей одежды примерзали к земле, видел в Агрызе; о, как я боялся тебя!
И сейчас я тебя боюсь, — твоих рук, твоего голоса, твоей походки, шелеста твоих волос и твоих глаз, Мета; ты видела меня с Сонатой — видела нагим, и ты всегда знаешь чуть больше, чем надо, — вот почему я и боюсь тебя; ты всегда знала — чуть больше, хоть и не поднаторела в латыни; Columba streptopelia turtur; мы с тобою заживем, точно пара голубков JV 598, а если ты, мальчик, полагаешь, что черепки к счастью — —
Ах, черепки, черепки; Мета, все черепки, и только, черепки, которых мы не в силах собрать, — я тебя боюсь; почему ты не кидаешься на гроб? Почему стоишь точно изваяние, чего ждешь? И кого выискиваешь своими холодно поблескивающими глазами? Кого ты найдешь? Где? Йониса больше нет, Мета! Праведника. Глупца. Обманутого мужа. Редактора. Только гроб. Только отверстая могила. И даже ты здесь уже ничем…
Он безотчетно съежился и опустил голову, таясь от взгляда Меты, стремительно скользящего поверх толпы; возможно, она высматривала как раз его, Ауримаса; глаза эти могли нести лишь упрек или молчаливое презрение; вновь она видела меня таким, каков я есть, видела голым; а если так…
— А, сосед, давно не видались!
Я чуть не застонал при звуке этого голоса. И словно очнулся — от сна среди крестов, от наваждения, от сонмища образов и мыслей.
— И ты здесь? Откуда?
Это было чересчур — Матас Гаучас, которого я не видел добрых полгода, после той ночи, когда… и которого я боялся, как черт креста; которого я так старательно избегал (я большой, мне добавка); неужели и он тоже… Неужели и он чем-то виноват, подумал я, виноват, что нет Грикштаса, что он весь уместился в коричневом ящике, рядом с которым стоит Мета и высматривает в толпе меня; неужели виновны все, собравшиеся здесь, под роняющими слезы деревьями?