Том 1. Стихотворения 1838-1855

Некрасов Николай Алексеевич

(1850, 1853)

Отрывки из путевых записок графа Гаранского^*

Я путешествовал недурно: русский край Оригинальности имеет отпечаток; Не то чтоб в деревнях трактиры были — рай, Не то чтоб в городах писцы не брали взяток — Природа нравится громадностью своей. Такой громадности не встретите нигде вы: Пространства широко раскинутых степей Лугами здесь зовут; начнутся ли посевы — Не ждите им конца! подобно островам, Зеленые леса и серые селенья Пестрят равнину их, и любо видеть вам Картину сельского обычного движенья… Подобно муравью, трудолюбив мужик: Ни грубости их рук, ни лицам загорелым Я больше не дивлюсь: я видеть их привык В работах полевых чуть не по суткам целым. Не только мужики здесь преданы труду, Но даже дети их, беременные бабы — Все терпят общую, по их словам, «страду», И грустно видеть, как иные бледны, слабы! Я думаю земель избыток и лесов Способствует к труду всегдашней их охоте, Но должно б вразумлять корыстных мужиков, Что изнурительно излишество в работе. Не такова ли цель — в немецких сертуках Особенных фигур, бродящих между ними? Нагайки у иных заметил я в руках… Как быть! не вразумишь их средствами другими: Натуры грубые!.. Какие реки здесь! Какие здесь леса! Пейзаж природы русской Со временем собьет, я вам ручаюсь, спесь С природы реинской, но только не с французской! Во Франции провел я молодость свою; Пред ней, как говорят в стихах, всё клонит выю, Но всё ж, по совести и громко признаю, Что

я не ожидал найти такой Россию! Природа не дурна: в том отдаю ей честь, — Я славно ел и спал, подьячим не дал штрафа… Да, средство странствовать и по России есть — С французской кухнею и с русским титлом графа!.. Но только худо то, что каждый здесь мужик Дворянский гонор мой, спокойствие и совесть Безбожно возмущал; одну и ту же повесть Бормочет каждому негодный их язык: Помещик — лиходей! а если управитель, То, верно, — живодер, отъявленный грабитель! Спрошу ли ямщика: «Чей, братец, виден дом?» — «Помещика…» — «Что, добр?» — «Нешто, хороший барин, Да только…» — «Что, мой друг?» — «С тяжелым кулаком, Как хватит — год хворай». — «Неужто? вот татарин!» — «Э, нету, ничего! маненечко ретив, А добрая душа, не тяготит оброком, Почасту с мужиком и ласков и правдив, А то скулу свернет, вестимо ненароком! Куда б еще не шло за барином таким, А то и хуже есть. Вот памятное место: Тут славно мужички расправились с одним…» — «А что?» — «Да сделали из барина-то тесто». — «Как тесто?» — «Да в куски живого изрубил Его один мужик… попал такому в лапы…» — «За что же?» — «Да за то что барин лаком был На свой, примерно, гвоздь чужие вешать шляпы». — «Как так?» — «Да так, сударь: как женится мужик, Веди к нему жену; проспит с ней перву ночку, А там и к мужу в дом… да наш народец дик Сначала потерпел — не всяко лыко в строчку, — А после и того… А вот, примерно, тут, Извольте посмотреть — домок на косогоре, Четыре барышни-сестрицы в нем живут, Так мужикам от них уж просто смех и горе Именья — семь дворов; так бедно, что с трудом Дай бог своих детей прохарчить мужичонку, А тут еще беда: что год, то в каждый дом Сестрицы-барышни подкинут по ребенку». — «Как, что ты говоришь?» — «А то, что в восемь лет Так тридцать три души прибавилось в именье. Убытку барышням, известно дело, нет, Да, сударь, мужичкам какое разоренье!» Ну, словом, всё одно: тот с дворней выезжал Разбойничать, тот затравил мальчишку, — Таких рассказов здесь так много я слыхал, Что скучно, наконец, записывать их в книжку. Ужель помещики в России таковы? Я к многим заезжал; иные, точно, грубы — Муж ты своей жене, жена супругу вы, Сивуха, грязь, и вонь, овчинные тулупы. Но есть премилые: прилично убран дом, У дочерей рояль, а чаще фортeпьяно, Хозяин с Францией и с Англией знаком, Хозяйка не заснет без модного романа, Ну, всё, как водится у развитых людей, Которые глядят прилично на предметы И вряд ли мужиков трактуют, как свиней… Я также наблюдал — в окно моей кареты — И быт крестьянина: он нищеты далек! По собственным моим владеньям проезжая, Созвал я мужиков: составили кружок И гаркнули: «Ура!..» С балкона наблюдая, Спросил: довольны ли?.. Кричат: «Довольны всем!» — «И управляющим?» — «Довольны»… О работах Я с ними говорил, поил их — и затем, Бекаса подстрелив в наследственных болотах, Поехал далее… Я мало с ними был, Но видел, что мужик свободно ел и пил, Плясал и песни пел; а немец-управитель Казался между них отец и покровитель… Чего же им еще?.. А если точно есть Любители кнута, поборники тиранства, Которые, забыв гуманность, долг и честь, Пятнают родину и русское дворянство — Чего же медлишь ты, сатиры грозный бич?.. Я книги русские перебирал всё лето: Пустейшая мораль, напыщенная дичь — И лучшие темны, как стертая монета! Жаль, дремлет русский ум. А то чего б верней? Правительство казнит открытого злодея, Сатира действует и шире и смелей, Как пуля находить виновного умея. Сатире уж не раз обязана была Европа (кажется, отчасти и Россия) Услугой важною . . . . . . . . . .

1854

В деревне^*

14 июня 1854 года^*

«Мы, посетив тебя, Дружинин…»^*

Признания труженика^*

Несжатая полоса^*

«Пробил час!.. Не скажу, чтоб с охотой…»^*

«Стол накрыт, подсвечник вытерт…»^*

Лето^*

1855

Маша^*

Белый день занялся над столицей, Сладко спит молодая жена, Только труженик муж бледнолицый Не ложится — ему не до сна! Завтра Маше подруга покажет Дорогой и красивый наряд… Ничего ему Маша не скажет, Только взглянет… убийственный взгляд! В ней одной его жизни отрада, Так пускай в нем не видит врага: Два таких он ей купит наряда. А столичная жизнь дорога! Есть, конечно, прекрасное средство: Под рукою казенный сундук; Но испорчен он был с малолетства Изученьем опасных наук. Человек он был новой породы: Исключительно честь понимал И безгрешные даже доходы Называл воровством, либерал! Лучше жить бы хотел он попроще, Не франтить, не тянуться бы в свет, — Да обидно покажется теще, Да осудит богатый сосед! Всё бы вздор… только с Машей не сладишь, Не втолкуешь — глупа, молода! Скажет: «Так за любовь мою платишь!» Нет! упреки тошнее труда! И кипит-поспевает работа, И болит-надрывается грудь… Наконец наступила суббота: Вот и праздник — пора отдохнуть! Он лелеет красавицу Машу, Выпив полную чашу труда, Наслаждения полную чашу Жадно пьет… и он счастлив тогда! Если дни его полны печали, То минуты порой хороши, Но и самая радость едва ли Не вредна для усталой души. Скоро в гроб его Маша уложит, Проклянет свой сиротский удел И, бедняжка! ума не приложит: Отчего он так скоро сгорел?

«Я сегодня так грустно настроен…»^*

Я сегодня так грустно настроен, Так устал от мучительных дум, Так глубоко, глубоко спокоен Мой истерзанный пыткою ум, — Что недуг, мое сердце гнетущий, Как-то горько меня веселит — Встречу смерти, грозящей, идущей, Сам пошел бы… Но сон освежит — Завтра встану и выбегу жадно Встречу первому солнца лучу: Вся душа встрепенется отрадно, И мучительно жить захочу! А недуг, сокрушающий силы, Будет так же и завтра томить И о близости темной могилы Так же внятно душе говорить…

(Апрель 1855)

Свадьба^*

В сумерки в церковь вхожу. Малолюдно, Светят лампады печально и скудно, Темны просторного храма углы; Длинные окна, то полные мглы, То озаренные беглым мерцаньем, Тихо колеблются с робким бряцаньем. В куполе темень такая висит, Что поглядеть туда — дрожь пробежит! С каменных плит и со стен полутемных Сыростью веет: на петлях огромных Словно заплакана тяжкая дверь… Нет богомольцев, не служба теперь — Свадьба. Венчаются люди простые. Вот у налоя стоят молодые: Парень-ремесленник фертом глядит, Красен с лица и с затылка подбрит — Видно: разгульного сорта детина! Рядом невеста: такая кручина В бледном лице, что глядеть тяжело… Бедная женщина! Что вас свело? Вижу я, стан твой немного полнее, Чем бы… Я понял! Стыдливо краснея И нагибаясь, свой длинный платок Ты на него потянула… Увлек, Видно, гуляка подарком да лаской, Песней, гитарой, да честною маской? Ты ему сердце свое отдала… Сколько ночей ты потом не спала! Сколько ты плакала!.. Он не оставил, Волей ли, нет ли, он дело поправил — Бог не без милости — ты спасена… Что же ты так безнадежно грустна? Ждет тебя много попреков жестоких, Дней трудовых, вечеров одиноких: Будешь ребенка больного качать, Буйного мужа домой поджидать, Плакать, работать — да думать уныло, Что тебе жизнь молодая сулила, Чем подарила, что даст впереди… Бедная! лучше вперед не гляди!

(29 марта, 23 апреля 1855)

«Давно — отвергнутый тобою…»^*

Давно — отвергнутый тобою, Я шел по этим берегам И, полон думой роковою, Мгновенно кинулся к волнам. Они приветливо яснели. На край обрыва я ступил — Вдруг волны грозно потемнели, И страх меня остановил! Поздней — любви и счастья полны, Ходили часто мы сюда, И ты благословляла волны, Меня отвергшие тогда. Теперь — один, забыт тобою, Чрез много роковых годов, Брожу с убитою душою Опять у этих берегов. И та же мысль приходит снова — И на обрыве я стою, Но волны не грозят сурово, А манят в глубину свою…

(24–25 апреля 1855)

Памяти <Асенков>ой^*

В тоске по юности моей И в муках разрушенья Прошедших невозвратных дней Припомнив впечатленья. Одно из них я полюбил Будить в душе суровой, Одну из множества могил Оплакал скорбью новой… Я помню: занавесь взвилась, Толпа угомонилась — И ты на сцену в первый раз, Как светлый день, явилась. Театр гремел: и дилетант, И скептик хладнокровный Твое искусство, твой талант Почтили данью ровной. И точно, мало я видал Красивее головок; Твой голос ласково звучал, Твой каждый шаг был ловок; Дышали милые черты Счастливым детским смехом… Но лучше б воротилась ты Со сцены с неуспехом! Увы, наивна ты была, Вступая за кулисы, — Ты благородно поняла Призвание актрисы: Исканья старых богачей И молодых нахалов Куплеты бледных рифмачей И вздохи театралов — Ты всё отвергла… Заперлась Ты феей недоступной — И вся искусству предалась Душою неподкупной. И что ж? обижены тобой, Лишенные надежды, Отмстить решились клеветой Бездушные невежды! Переходя из уст в уста, Коварна и бесчестна, Крылатым змеем клевета Носилась повсеместно — И всё заговорило вдруг… Посыпались упреки, Стихи и письма, и подруг Нетонкие намеки… Душа твоя была нежна, Прекрасна, как и тело, Клевет не вынесла она, Врагов не одолела! Их говор лишь тогда затих, Как смерть тебя сразила… Ты до последних дней своих Со сцены не сходила. В сознаньи светлой красоты И творческого чувства Восторг толпы любила ты, Любила ты искусство, Любила славу… Твой закат Был странен и прекрасен: Горел огнем глубокий взгляд, Пронзителен и ясен; Пылали щеки; голос стал Богаче страстью нежной… Увы! Театр рукоплескал С тоскою безнадежной! Сама ты знала свой удел, Но до конца, как прежде Твой голос, погасая, пел О счастье и надежде. Не так ли звездочка в ночи, Срываясь, упадает И на лету свои лучи Последние роняет?..

(Ноябрь 1854, апрель 1855)

Извозчик^*

1

Парень был Ванюха ражий, Рослый человек, — Не поддайся силе вражей, Жил бы долгий век. Полусонный по природе, Знай зевал в кулак И название в народе Получил: вахлак! Правда, с ним случилось диво, Как в Грязной стоял: Ел он мало и лениво, По ночам не спал… Всё глядит, бывало в оба В супротивный дом: Там жила его зазноба — Кралечка лицом! Под ворота словно птичка Вылетит с гнезда, Белоручка, белоличка… Жаль одно: горда! Прокатив ее, учтиво Он ей раз сказал: «Вишь, ты больно тороплива», — И за ручку взял… Рассердилась: «Не позволю! Полно — не замай! Прежде выкупись на волю, Да потом хватай!» Поглядел за нею Ваня, Головой тряхнул: «Не про нас ты, — молвил, — Таня», — И рукой махнул… Скоро лето наступило, С барыней своей Таня в Тулу укатила. Ванька стал умней: Он по прежнему порядку Полюбил чаек, Наблюдал свою лошадку, Добывал оброк, Пил умеренно горелку, Знал копейке вес, Да какую же проделку Сочинил с ним!..

2

Раз купец ему попался Из родимых мест; Ванька с ним с утра катался До вечерних звезд. А потом наелся плотно, Обрядил коня И улегся беззаботно До другого дня… Спит и слышит стук в ворота. Чу! шумят, встают… Не пожар ли? вот забота! Чу! к нему идут. Он вскочил, как заяц сгонный Видит: с фонарем Перед ним хозяин сонный С седоком-купцом. «Санки где твои, детина? Покажи ступай!» — Говорит ему купчина — И ведет в сарай… Помутился ум у Вани, Он как лист дрожал… Поглядел купчина в сани И, крестясь, сказал: «Слава богу! слава богу! Цел мешок-то мой! Не взыщите за тревогу — Капитал большой. Понимаете, с походом Будет тысяч пять…» И купец перед народом Деньги стал считать… И пока рубли звенели, Поднялся весь дом — Ваньки сонные глядели, Оступя кругом. «Цело всё!» — сказал купчина, Парня подозвал: «Вот на чай тебе полтина! Благо ты не знал: Серебро-то не бумажки, Нет приметы, брат; Мне ходить бы без рубашки, Ты бы стал богат — Да господь-то справедливый Попугал шутя…» И ушел купец счастливый, Под мешком кряхтя… Над разиней поглумились И опять легли, А как утром пробудились И в сарай пришли, Глядь — и обмерли с испугу… Ни гугу — молчат; Показали вверх друг другу И пошли назад… Прибежал хозяин бледный, Вся сошлась семья: «Что такое?..» Ванька бедный — Бог ему судья! — Совладать с лукавым бесом, Видно, не сумел: Над санями под навесом На вожжах висел! А ведь был детина ражий, Рослый человек, — Не поддайся силе вражей, Жил бы долгий век…