Том 11. Былое и думы. Часть 6-8
Шрифт:
Le Saint-Synode donna sa b'en'ediction et son consentement, quoique le nomocanon byzantin ne dise rien des crinolines et parle tr`es pr'ecis'ement contre l’habitude «pa"ienne» de tresser les cheveux. La police 'etait lanc'ee `a la chasse des nihilistes. Les vieillards 'etaient convaincus qu’ils ont assur'e l’existence de l’empereur contre toute tentative, jusqu’aux Champs Elys'ees, mais ils ont oubli'e que les Champs Elys'ees ont un repr'esentant terrestre `a Paris, avec un Rond-point tr`es dangereux.
Ces mesures extraordinaires de salut public ont fait le plus grand bien, non aux archev^eques et aux p`eres de la patrie, mais `a nos jeunes nihilistes.
Il leur manquait une chose, c’est de jeter bas le c^ot'e th'e^atral, l’uniforme, et de se d'evelopper en toute largeur et libert'e. Oter un habit qu’on prenait pour un signe de ralliement, ce n’est pas chose facile. L'Etat,avec sa grossi`eret'e habituelle, s’en chargea, en laissant, par-dessus le march'e, une petite aur'eole de martyr sur leurs cheveux coup'es.
Maintenant, d'ebarrass'ees de votre costume, naviguez au large
ПЕРЕВОД
Все, что вырабатывалось на Западе, воспроизводилось у нас, на нашем восточном Западе, в нашей русской Европе, и делалось это в уменьшенном по количеству и искаженном по качеству виде. У нас были проникнутые византийским духом иезуиты, мещане-князья, фурьеристы-вельможи, канцелярские демократы, республиканцы из кордегардии. Мы не могли, разумеется, обойтись и без полусвета. – И что же! несмотря на его ограниченность, осмелюсь сказать, что он представлял собой полтора света.
Дело в том, что наши травиаты, наши камелии являлись таковыми по собственному усмотрению, то были почетные травиаты и камелии или, если хотите, дилетантки. Они возникли совсем на другой почве, чем их прототип, и цвели в другой среде. Их надобно было искать не в болотах, не в низинах, а на вершинах, иногда даже несколько выше. Они не поднимались к солнцу, как туман в поле, они падали с неба, как poca. – Княгиня-травиата, камелия, наследница огромных поместий в Тамбове или в Воронеже – явление чисто русское, национальное – и этим я чрезвычайно горжусь.
Поймите меня правильно: я сказал – национальное, но у нас имеются две нации. О неевропеизированной России мы здесь не говорим.
Здоровые крестьянские нравы были частично спасены крепостным правом. Любовь в избе была печальна. – Вечно находясь под угрозой насильственной разлуки по приказанию барина, она рассматривалась как воровство. Деревня поставляла в помещичий дом дрова, сено, баранов и собственных своих дочерей. Это было далеко от всякого разврата, это был особого рода священный долг, от которого нельзя было отказываться, не нарушая законов нравственности и справедливости и не навлекая на себя розог помещика и кнута его величества.
Время это прошло. Я плохо знаю нынешние нравы, и я остаюсь самым аристократическим образом в высших сферах.
Меньшинство мотыльковидных дам превосходно подражало парижским лореткам; в этом им надобно отдать справедливость: они усвоили их манеры, их ухватки, весь их облик, наконец, с чрезвычайным искусством и понятливостью. Для полного сходства им недоставало только одного, и поскольку этого не было – иллюзия нарушалась, – им недоставало только быть на самом деле лоретками, а они ими не были. Это все тот же Петр I, пилящий, строгающий, вколачивающий гвозди в Саардаме в полном убеждении, что он действительно делает дело. Наши барыни играли в ремесло, подобно тому как мужья их изнуряли себя у токарного станка.
Этот характер ненужности, роскоши, махровости в корне меняет все дело. С одной стороны – восхитительная, роскошная декорация, с другой – неумолимая необходимость. Отсюда эта поразительная разница. Весьма часто жалеешь травиату bona fide [722] , но почти никогда – даму с жемчугами, владетельницу земель, заселенных крестьянами, временно обязанными ныне, вечно разорявшимися в милые времена крепостничества. Имея шальные деньги на расходы, можно себе позволить многое… Изображать эксцентричную львицу на немецких водах, растянуться со сладострастной грацией в своей коляске, производить большой шум и маленькие скандалы, заставлять своими эротическими намеками опускать глаза мужчин, курить вечерами гаванские сигары, пить по утрам шампанское, ставить свертки с золотом и пачки банковских билетов на красное и черное, каждые две недели менять любовника и совершать с дежурным
722
подлинную (лат.). – Ред.
Обыкновенно бедная девушка, лишенная совета и поддержки, идет сама не зная куда и попадает в ловушку. Оскорбленная, униженная, запятнанная, покинутая, охваченная бешенством или подавленной любовью, она пытается заглушить боль и отомстить, ей нужна роскошь, чтобы прикрыть позорные пятна, ей нужен шум, чтобы не слышать внутреннего голоса. Деньги можно достать только одним путем – она на него вступает – и устремляется в ревностную конкуренцию. Победы ее балуют (тех, которые не победили, мы не знаем, – они гибнут, пропадают бесследно), они сохраняют память о своем Маренго, своем Аркольском мосте. Остановиться невозможно. Куртизанка сама создала себе положение. Она начала, не имея ничего, кроме своего тела, она кончает тем, что приобретает души богачей, которые к ней привязаны и которых она разоряет. Травиата-княгиня является на свет с тысячами душ нищих крестьян, прикрепленных к ее землям, тоже их разоряет и очень часто кончает тем, что у нее, кроме тела, ничего не остается.
Сильней контраста быть не может.
Лоретка, ужиная в кабинете «Maison d’Or», мечтает о своем будущем салоне. Наша же великосветская травиата, устраивая приемы в своем салоне, мечтает о трактире.
Интересно было бы знать, откуда взялась в сердцах наших богатых, высокопоставленных дам эта жажда разгула, кутежа, это желание похвастать своим освобождением, пренебречь мнением, сбросить всякую вуаль, всякую маску; по какой лестнице полусвет поднялся до большого света, платонически введя в него свои нравы. Первые симптомы этого вторжения «камелизма» в салоны почти не переходят за пределы 1840 года. Но перемена эта была так внезапна, что произошла еще при жизни матерей и бабушек наших героинь, влачивших безмолвно свое существование в патриархальной покорности; недоступные и чистосердечные, они довольствовались до пятидесяти лет, и то лишь изредка, в глубочайшей тишине, маленьким нахлебником или рослым лакеем.
Странное совпадение. После нравственного изнеможения, длившегося более десяти лет николаевского царствования, в глубинах мысли что-то шевельнулось – все сделались печальней и живей. В воздухе почувствовался невысказанный протест, трепет охватывал умы; мертвенность, безмолвие, внедряемые императорским режимом в России, внушали страх. Это пробуждение наступило в самом начале 1840-х годов.
И вот аристократический «камелизм» несомненно также был и протестом и пробуждением. Протестом своенравным и беспорядочным, неосознанным, но протестом женщины, раздавленной семьей, поглощенной семьей, оскорбленной бесстыдным развратом мужа. Что же однако представляет собою эта terra incognita [723] , о которой с восторгом говорят мужья и мужская молодежь? Посмотрим же вблизи на эту свободную женщину, которая никому не принадлежит, потому что может принадлежать всем. А романы! романы! Молодые женщины, покинутые, находившиеся в заключении под тяжелой деспотической властью свекровей, всей родни, принялись за чтение. Жорж Санд произвела подлинное опустошение на Руси. Наконец терпение лопается, и женщина закусывает удила. «А, господа, вы любите только куртизанок – вы получите их. Вы полюбите нас, а мы будем пренебрегать вами». Этот протест был дик; но и положение женщины было дико. Ее оппозиция не была ясно выражена, она бродила в крови; унижение полукрепостного состояния было осознано, но способ освобождения оставался неясным. Личная независимость не простиралась далее суетности и распущенности. Идеалом ее была оргия и привлечение поклонников. Оскорбленная женщина протестовала своим поведением; ее бунт был капризен, она сохраняла свои дурные привычки, она разнуздалась, не освободившись. В глубине души ее сохранились страх и сомнения; она презирала свет, боясь его; и, как ракета, подымалась она с блеском и шумом и падала с шумом и искрясь, но не вонзаясь глубоко в землю.
723
неизведанная область (лат.). – Ред.