Том 3. Басни, стихотворения, письма

Крылов Иван Андреевич

Так если голосом ему я угожу, Быть может, тем себе награду заслужу,   И он мою неволю окончает».   Так рассуждал — и начал мой певец: И песнью он зарю вечерню величает, И песнями восход он солнечный встречает.    Но что же вышло наконец? Он только отягчил свою тем злую долю.    Кто худо пел, для тех давно Хозяин отворил и клетки и окно    И распустил их всех на волю;    А мой бедняжка Соловей,    Чем пел приятней и нежней,    Тем стерегли его плотней.

Голик

Запачканный Голик попал в большую честь —   Уж он полов не будет в кухнях месть: Ему поручены господские кафтаны    (Как видно, слуги были пьяны).    Вот развозился мой Голик: По платью барскому без устали колотит И на кафтанах он как будто рожь молотит,   И подлинно, что труд его велик. Беда лишь в том, что сам он грязен, неопрятен.    Что́ ж пользы от его труда? Чем больше чистит он, тем только больше пятен.    Бывает столько же вреда,       Когда   Невежда

не в свои дела вплетется И поправлять труды ученого возьмется.

Крестьянин и овца

   Крестьянин по́звал в суд Овцу; Он уголовное взвел на бедняжку дело; Судья — Лиса: оно в минуту закипело.   Запрос ответчику, запрос истцу,   Чтоб рассказать по пунктам и без крика:    Ка́к было дело; в чем улика? Крестьянин говорит: «Такого-то числа, Поутру, у меня двух кур не досчитались: От них лишь косточки да перышки остались;   А на дворе одна Овца была». Овца же говорит: она всю ночь спала, И всех соседей в том в свидетели звала, Что никогда за ней не знали никакого      Ни воровства,      Ни плутовства; А сверх того она совсем не ест мясного, И приговор Лисы вот, от слова до слова: «Не принимать никак резонов от Овцы:    Понеже хоронить концы    Все плуты, ведомо, искусны; По справке ж явствует, что в сказанную ночь —   Овца от кур не отлучалась прочь,     А куры очень вкусны,    И случай был удобен ей;   То я сужу, по совести моей:     Нельзя, чтоб утерпела     И кур она не съела;   И вследствие того казнить Овцу, И мясо в суд отдать, а шкуру взять истцу»

Скупой

Какой-то домовой стерег богатый клад, Зарытый под землей; как вдруг ему наряд    От демонского воеводы, Лететь за тридевять земель на многи годы. А служба такова: хоть рад, или не рад,    Исполнить должен повеленье.   Мой домовой в большом недоуменье,   Ка́к без себя сокровище сберечь?     Кому его стеречь? Нанять смотрителя, построить кладовые:    Расходы надобно большие; Оставить так его, — так может клад пропасть;    Нельзя ручаться ни за сутки;    И вырыть могут и украсть:     На деньги люди чутки. Хлопочет, думает — и вздумал наконец. Хозяин у него был скряга и скупец. Дух, взяв сокровище, является к Скупому   И говорит: «Хозяин дорогой! Мне в дальние страны показан путь из дому;   А я всегда доволен был тобой:    Так на прощанье, в знак приязни, Мои сокровища принять не откажись!     Пей, ешь и веселись,     И трать их без боязни!    Когда же придет смерть твоя,    То твой один наследник я:     Вот всё мое условье; А впрочем, да продлит судьба твое здоровье!» Сказал — и в путь. Прошел десяток лет, другой.    Исправя службу, домовой      Летит домой     В отечески пределы. Что ж видит? О, восторг! Скупой с ключом в руке   От голода издох на сундуке —     И все червонцы целы.     Тут Дух опять свой клад      Себе присвоил     И был сердечно рад, Что сторож для него ни денежки не стоил. Когда у золота скупой не ест, не пьет,— Не домовому ль он червонцы бережет?

Богач и поэт

С великим Богачом Поэт затеял суд, И Зевса умолял он за себя вступиться.   Обоим велено на суд явиться.    Пришли: один и тощ, и худ,    Едва одет, едва обут; Другой весь в золоте и спесью весь раздут. «Умилосердися, Олимпа самодержец!    Тучегонитель, громовержец!» Кричит Поэт: «чем я виновен пред тобой, Что с юности терплю Фортуны злой гоненье? Ни ложки, ни угла: и всё мое именье     В одном воображенье;    Меж тем, когда соперник мой, Без выслуг, без ума, равно с твоим кумиром, В палатах окружен поклонников толпой,   От роскоши и неги заплыл жиром».—    «А это разве ничего, Что в поздний век твоей достигнут лиры звуки?»   Юпитер отвечал: «А про него Не только правнуки, не будут помнить внуки. Не сам ли славу ты в удел себе избрал? Ему ж в пожизненность я блага мира дал. Но верь, коль вещи бы он боле понимал, И если бы с его умом была возможность Почувствовать свою перед тобой ничтожность,— Он более б тебя на жребий свой роптал».

Волк и мышонок

    Из стада серый Волк В лес овцу затащил, в укромный уголок,    Уж разумеется, не в гости: Овечку бедную обжора ободрал,    И так ее он убирал,    Что на зубах хрустели кости. Но как ни жаден был, а съесть всего не мог; Оставил к ужину запас и подле лёг Понежиться, вздохнуть от жирного обеда.    Вот, близкого его соседа, Мышонка запахом пирушки привлекло. Меж мхов и кочек он тихохонько подкрался, Схватил кусок мясца — и с ним скорей убрался     К себе домой, в дупло.     Увидя похищенье,       Волк мой     По лесу поднял вой;    Кричит он: «Караул! разбой!    Держите вора! Разоренье:    Расхитили мое именье!» Такое ж в городе я видел приключенье: У Климыча судьи часишки вор стянул,   И он кричит на вора: караул! [3]

Два мужика

«Здорово, кум Фаддей!» — «Здорово, кум Егор!» —   «Ну, каково приятель, поживаешь?» — «Ох,

кум, беды моей, что́ вижу, ты не знаешь! Бог посетил меня: я сжег дотла свой двор    И по́-миру пошел с тех пор».—    «Ка́к-так? Плохая, кум, игрушка!» — «Да так! О Рождестве была у нас пирушка; Я со свечой пошел дать корму лошадям;    Признаться, в голове шумело; Я как-то заронил, насилу спасся сам;    А двор и всё добро сгорело.   Ну, ты как?» — «Ох, Фаддей, худое дело!   И на меня прогневался, знать, бог:     Ты видишь, я без ног; Как сам остался жив, считаю, право, дивом. Я тож о Рождестве пошел в ледник за пивом, И тоже чересчур, признаться, я хлебнул     С друзьями полугару;   А чтоб в хмелю не сделать мне пожару,    Так я свечу совсем задул: Ан, бес меня впотьмах так с лестницы толкнул. Что сделал из меня совсем не-человека,    И вот я с той поры калека».—    «Пеняйте на себя, друзья!» Сказал им сват Степан: «Коль молвить правду, я     Совсем не чту за чудо, Что ты сожег свой двор, а ты на костылях:   Для пьяного и со свечою худо;    Да вряд, не хуже ль и впотьмах».

3

Заключительное нравоучение первоначально читалось:

У Климыча судьи часишки вор стянул, Он тож кричит на вора: караул!      Хлопочет, Рад целый мир поднять вверх дном; А этого и вспомнить он не хочет, Что сам имение всё нажил грабежом.

Котенок и скворец

   В каком-то доме был Скворец,      Плохой певец;    Зато уж филосо́ф презнатный,    И свел с Котенком дружбу он.   Котенок был уж котик преизрядный,    Но тих и вежлив, и смирен. Вот как-то был в столе Котенок обделен.     Бедняжку голод мучит: Задумчив бродит он, скучаючи постом;    Поводит ласково хвостом     И жалобно мяучит.    А филосо́ф Котенка учит — И говорит ему. «Мой друг, ты очень прост,    Что терпишь добровольно пост; А в клетке над носом твоим висит щегленок:    Я вижу ты прямой Котенок».   «Но совесть…» — «Как ты мало знаешь свет!    Поверь, что это сущий бред,   И слабых душ одни лишь предрассудки, А для больших умов — пустые только шутки!     На свете кто силен,     Тот делать всё волен. Вот доказательства тебе и вот примеры».   Тут, выведя их на свои манеры, Он философию всю вычерпал до дна. Котенку натощак понравилась она:    Он вытащил и съел щегленка.   Разлакомил кусок такой Котенка, Хотя им голода он утолить не мог.    Однако же второй урок.     С большим успехом слушал И говорит Скворцу: «Спасибо, милый кум!    Наставил ты меня на ум». И, клетку разломав, учителя он скушал.

Две собаки

    Дворовый, верный пес       Барбос, Который барскую усердно службу нес,   Увидел старую свою знакомку,    Жужу, кудрявую болонку, На мягкой пуховой подушке, на окне.   К ней ластяся, как будто бы к родне,    Он, с умиленья чуть не плачет,      И под окном     Визжит, вертит хвостом       И скачет.    «Ну, что́, Жужутка, ка́к живешь, С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли? Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали.    Какую службу ты несешь?» «На счастье грех роптать», Жужутка отвечает:   «Мой господин во мне души не чает;    Живу в довольстве и добре,    И ем, и пью на серебре; Резвлюся с барином; а ежели устану, Валяюсь по коврам и мягкому дивану.   Ты как живешь?» — «Я», отвечал Барбос, Хвост плетью опустя и свой повеся нос:   «Живу попрежнему: терплю и холод,       И голод,   И, сберегаючи хозяйский дом, Здесь под забором сплю и мокну под дождем;    А если невпопад залаю,    То и побои принимаю.   Да чем же ты, Жужу, в случа́й попал,    Бессилен бывши так и мал,   Меж тем, как я из кожи рвусь напрасно?   Чем служишь ты?» — «Чем служишь! Вот прекрасно!»    С насмешкой отвечал Жужу:    «На задних лапках я хожу».    Как счастье многие находят Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!

Кошка и соловей

   Поймала кошка Соловья,    В бедняжку когти запустила И, ласково его сжимая, говорила:    «Соловушка, душа моя! Я слышу, что тебя везде за песни славят   И с лучшими певцами рядом ставят.    Мне говорит лиса-кума, Что голос у тебя так звонок и чудесен,    Что от твоих прелестных песен   Все пастухи, пастушки — без ума.    Хотела б очень я, сама,      Тебя послушать. Не трепещися так; не будь, мой друг, упрям; Не бойся: не хочу совсем тебя я кушать. Лишь спой мне что-нибудь: тебе я волю дам И отпущу гулять по рощам и лесам. В любви я к музыке тебе не уступаю И часто, про себя мурлыча, засыпаю».    Меж тем мой бедный Соловей   Едва-едва дышал в когтях у ней.    «Ну, что же?» продолжает Кошка:    «Пропой, дружок, хотя немножко». Но наш певец не пел, а только-что пищал.    «Так этим-то леса ты восхищал!»    С насмешкою она спросила:    «Где ж эта чистота и сила,   О коих все без-умолку твердят? Мне скучен писк такой и от моих котят. Нет, вижу, что в пенье́ ты вовсе не искусен:    Всё без начала, без конца, Посмотрим, на зубах каков-то будешь вкусен!»    И съела бедного певца —       До крошки.