Том 3. Стихотворения 1921-1929

Бедный Демьян

Лиха беда – начало^*

На итальянском пароходе «Анна», стоящем в Одессе, возник конфликт между владельцем и моряками. Моряки обратились с жалобой в одесский райкомвод.

(«Правда», 27 мая 1923 г.) Одесскому райкомводу – поздравление! Это ль не знаменательное явление? Наши пролетарские соломоны, Осуществляя советские законы, Вынесут итальянскому судовладельцу приговор, Какой ему не снился до сих пор: «Вот какова наша коммунистическая линия. Это тебе не твоя Муссолиния!» Придравши домой из Одессы, Синьор отслужит три благодарственных мессы, А потом возьмет своих матросов в зажим: «Это вам не советский режим!» Матросы, после столь наглядного обучения, Поймут, откуда их злоключения, Каким путем усмиряются фашистские нравы И где искать на хозяев управы. Хозяин будет кивать на фашистский Рим, А у матросов станет в моде Ответ в таком, примерно, роде: «Уж мы, подлец, с тобой поговорим В Одесском райкомводе!»

* * *

– Эх, матросы, матросы! Народ вы боевой. Пора вам райкомвод устраивать свой!

Неизбежное и страшное^*

То есть все, как нарочно! Не успел я отдохнуть бессрочно, Как этот Керзон – ни дна ему ни покрышки! – Не дает от ультиматумов передышки! Последний ультиматум с издевкою, С ласковой припевкою: Не надо больше лишних фраз, Ставлю, дескать, ультиматум в последний раз. В последний ли? Будет видно. Досадно и обидно. Затянулась канитель На несколько недель, А то, пожалуй, и поболе. Расканителиться не в нашей воле. Канитель все же лучше драки, Не мы тут задираки. Это Керзону неможется, Это Керзон тревожится, Это Керзон принимает меры предупреждения Против нашего хозяйственного возрождения. Это нас прощупывает буржуазная саранча: Как-то мы изворачиваемся без Ильича? Хватит ли у нас сноровки – Не поддаться на вражьи уловки? Если мы сразу когтей не покажем, То

много ли можно с нас урвать шантажем? Урвать! Урвать! Урвать! Большевики не хотят воевать. Большевики увлекаются мирной работою. Какой бы ошпарить их нотою, Насколько увеличить давление, Чтоб они пришли в исступление И сделали то сгоряча, Чего хочет буржуазная саранча, То-бишь поддались провокации злобной В обстановке, для Керзона удобной! Совет мой Керзону таков: Искать дураков Не на столь большом от себя расстоянии. Они есть и в Британии. Это их злобно-шалый, звериный напор Обостряет наш спор, Это их наступленье на нас бесшабашное Приближает тот день и тот час роковой, Когда мир весь разделит чертой огневой Неизбежное нечто и… страшное!

Кострома^*

Что нам английские ноты! Есть свои заботы! В минувшую субботу Имел я одну заботу: Ухмыльнуться так над керзоновской угрозой, Чтоб со мной засмеялась вся Москва. И вот стал я выводить прозой Такие слова:

Георгу Натаниелю, маркизу Керзону оф-Кедль; стону, графу Кедльстонскому, виконту Скаредельскому, барону Равенодельскому, кавалеру наиблагороднейшего ордена Подвязки, члену почетнейшего Тайного Совета Его Британского Величества, кавалеру и великому командору почетного ордена Звезды Индии, рыцарю и великому командору знаменитейшего ордена Индийской империи и проч., и проч., и проч., и Его Величества главному секретарю и министру иностранных дел.

Революционной милостью, мы, Демьян Бедный, Мужик Вредный, Всея Советския России и иных Советских республик рабоче-крестьянский поэт, наиблагороднейшего в мире боевого Ордена Красной Звезды кавалер, славных 27-й и 51-й, громивших Колчака, Деникина и Врангеля, стрелковых дивизий почетный стрелок, многих заводов и фабрик действительный и почетный депутат, наипочетнейшей коммунистической партии член и Его Величества Пролетариата непременный секретарь и проч., и проч., и проч.

Возымели мы желание Написать вам сие послание, В коем, осуществляя данное нам полномочие… Многоточие!!! Стоп, Керзон, обожди! Я попал взамвридвожди! Осталась нота без конца, Так как явились ко мне два гонца И заговорили со мной в таком соблазнительном тоне, Что… я очутился на вокзале в вагоне. В вагоне заснул, все еще с Керзоном в уме, А проснулся в городе Костроме, Оказавшись в безвыходном положении: В губисполкомском окружении! Товарищ Огибалов, предгубисполком, Заговорил со мной таким языком: «Товарищ Демьян, делать неча! Не зря вам такая встреча! У нас в селе Шунге зажглось электричество, Будет на торжестве народу необозримое количество. Из Москвы мы ждали больших гостей, А от них ничего, окромя вестей, Что, дескать, заняты по горло. У нас же вот как приперло. Говоря иносказательно, Нужен свадебный „генерал“ обязательно!» Короче сказать, после такого привета Я вышел из вагона не в качестве вольного поэта, А в качестве члена Московского Совета. Так как при этом Господь бог наградил нас «условным летом», То пошел я на пароход по лужам, Под надоедливым, мелким дождем. Шел этаким государственным мужем, В некотором роде – замвридвождем! О советских чудесах В костромских лесах Шутка шуткой, а дело делом. Много есть чудес на свете белом, Теперь на них прямо полоса. Но что все эти чудеса, Сколь там они ни громки, Перед чудом в селе Шунге на берегу Костромки! Хотя тут покуда Еще и нет чуда, А лишь зерно размера малого, Но зерно – чуда небывалого, Чуда такого, Что описать его толково, Каким оно будет, достигнув зрелости, Ни у кого не хватит смелости. Может, это только по плечу Одному Ильичу, Чей образ был со мной неотступно. Я же со всеми гостями купно На новое электроздание Глядел, затаив дыхание, И, видя восторги местного населения, Готов был заплакать от умиления. Буржуи! Интеллигентные книжники! Смотрите: вот где подвижники! Сорок деревень Изо дня в день, Не три дня, а три года, Погода – непогода, Выбивались из сил, Каждый рубил, и возил, и носил: В черных дебрях дорогу прокладывал свету! Серяки-мужики Сорока деревень у Костромки-реки, Описать ваш подвиг какому поэту? Был великий у нас и развал и разор. Нам враги вопияли: позор! Позор! За Советскую власть вам расплата! – «Советская власть во всем виновата!» Нынче стали мы наши прорехи чинить. А в Шунге уже вона какая «заплата»! Что ж? Попрежнему ль будут враги нас винить? – Все Советская власть виновата?! Шунгенский герой и его завет – Да будет свет! «До-го-ра-ай м-мо-я луч-чи-на!» Не коптеть тебе в Шунге зимней порой! – Крестьянин Стругов коренастый мужчина, Вот кто подлинный шунгенский герой! Его слова – электросвечи. Даю осколок из его удивительной речи: «В 19-м годе всякий видел, что деется в родной стране. Надо становиться на крепкие ноги. Сказал я советским властям: „Устрою електрическую станцею“. „Трудно!“ – говорят. „Беру на себя ответ. Поддярживайте только“. „Поддяржим“, – говорят. Обратился я к народу: „Братцы! Поддярживай!“ „Поддяржим!“ А когда народ говорить и обещаить, ето все уже. Поддярживали. Я народ забивал у кажную щель. Нужно в один день 30 000 пудов выгрузить, – выгружали. Лошадей запрягали, сами впрягались. – Давай! Давай! Давай! Видя теперь здесь усех людей, забываешь усе, что было пережито. Одначе, когда решаишьси на усе, усе делается скорее и кончается спорее. Сказали: да будет свет! И вот: свет!» Моя речь – импровизация – Всеобщая электризация Настал мой черед – сказать приветствие. Я его не повторю здесь, вследствие… Вследствие того, что у хорошего стихотворения Нет хорошего повторения. Да и не мог я говорить дурно! Все были наэлектризованы в электроизбе. И если мне аплодировали бурно, То аплодировали также себе, Гордясь перед гостем из красной столицы Редчайшим добром: Огненным ярким пером Электрической дивной Жар-птицы. Когда на полянке прибрежной Любовался я молодостью нежной Крестьянских ребяток, взметывавших руки И показывавших всякие гимнастические штуки, Вдруг походкой поспешной Подошел ко мне поп, сновавший в толпе, И внезапно к руке моей грешной «Устами прильпе», Назвавшись «жрецом народного миропонимания». Бедный, бедный отец Леонид! До чего довел его вид Засверкавшего электроздания! После электростроя Чудо иного покроя Тут же рядом С ревнивым взглядом Стояли послы из деревни иной. А потом все ходили за мной И твердили весьма настоятельно, Чтоб приехал я к ним обязательно. А тому их мотивы: «В Шунге орудуют кооперативы. Хоть в Шунге огороды и высокого качества, Но в ней еще много кулачества. А в „Минском“, селе, Беднота вся сидит на земле. Она нынче богаче. Одначе О делах ее дивных посольство не скажет, А дела все… на деле покажет». Два работника местных, земотдельцы, похоже, – В оба уха мне стали гудеть: «В Минском вам побывать надо тоже. Есть на что поглядеть!» Вот это чудо так чудо, И другим деревням поучиться б не худо Через день поглядели. Чудеса, в самом деле! Не дошли мы до первого двора – Навстречу с флажками детвора, Румяная, курносая, звонкоголосая. Солнце, кстати, не важничало, За облаками не саботажничало. Мужики и молодки приветливо щурились. Старики тоже не хмурились. Ну, прямо сказать, дорогая родня! Ждали, мил-лай, два дня, Хлеб в других деревнях весь подмоченной, хилый, А у нас, погляди ты, каки зеленя. Рядовою все сеялкой сеяли, мил-лай! Межи к черту! Засеяли все под одно, Сортировкою выбрали семя-зерно. Вон в 20-м году все кругом голодали: Наказал, дескать, бог. Знамо, глупость одна. Мы же весь продналог, Не натужившись, сдали. Ноне тоже не страшно. Не будет заминки. А теперь погляди-ко на наши новинки! Новые машины – урожаю надбавка, «Сохе-матушке» – отставка!. А новинок не счесть. Все тут есть: И плужки, и сеялки, И особые веялки, Борона к бороне на подбор – Полон двор! Из всех других деревень мужики прибывали, Головами кивали. Деревенский парад – не парад, – В оны годы сказал бы: «Это все маскарад!» А – теперь это явь была самая точная, Быт советский, действительность прочная: Мимо веялок, Сеялок, За плохою Сохою, Лохматый, Горбатый, Истомленный мужицкой истомою, Подпоясанный желтой соломою, В рваной шапке, в дырявых лаптях, Измочаленных на невозвратных путях, Шел, согнувшись, дед – Хренов, седой комсомолец Из деревни Подолец. Завязив свою соху умышленно в грязь, Дед ее топором сразу – хрясь! Хрясь! «Вот те, старая ты! Разледащая! Соха-матушка ты распропащая! Это ты мужиков превращала в калек! Это ты меня гнула к земле весь мой век! Это ты меня по миру даве пустила! Это ты подвела мне живот! Это ты, это ты мне мой горб нарастила! Ну, так вот тебе! Вот! Хрясь! Хрясь! Хрясь!» До того это было замечательно, Что я весь размяк окончательно И стал целовать старикашку взасос И в губы и в нос! Последние речи – До новой встречи Дальше было… Понятно, что было. Я загнал себя в мыло. Говорил, говорил, даже слов не хватало. А уехал – сказал, оказалося, мало, Все сказать – не хватило бы целого дня. Провожая меня, – Чуть не каждый ко мне подходил и справлялся: «Как Ильич? Передай, чтоб скорей поправлялся! И за то, что тебя к нам прислали, спасибо. Расскажи там про нас, если спросит кто-либо. За приезд к нам за твой – Этот день будет праздник у нас годовой. День церковный похерим. Потому как тебе и всей власти мы верим, Ее любим и с нею согласны во всем, А

кто тронет ее – мы его утрясем!» Дальше проводы к Волге. И свежая рыбка. Кострома – это «город-улыбка» Уезжая, вздохнул, я невольно: «Расставаться, товарищи, больно. Шутки-шутки, а вот я возьму И махну навсегда из Москвы в Кострому!»

Грабительский интервенционал, или Грабинтерн^*

Стиннес имел переговоры с ген. Дегутом о прекращении сопротивления в Руре и посетил сидящего в тюрьме Круппа с которым сговорился о подробностях возобновления работ.

«Бьен!» – Стиннесу сказал палач-француз, Дегут. Ему ответил Стиннес: «Гут!» «Грабители всех стран», чья подлость так безмерна, «Объединяются» под флагом «Грабинтерна».

1924

Помазанники^*

(К американскому нефтяному скандалу)

С миропомазанною пешкой Расправясь круто в некий день, Теперь читаем мы с усмешкой Американский бюллетень. Кулиджам с Юзами, похоже, Разоблачения – не в сласть: – Хо-хо! Ты плохо кончишь тоже, Нефтепомазанная власть!

Если бы не…^*

Один из членов английской консервативной партии спросил, будет ли британское правительство настаивать на удалении Красной Армии из закавказских республик. Макдональд ответил, что не может ничего добавить к своим прежним заявлениям. Когда запросчик стал настаивать на разъяснении по этому поводу, председатель парламента (спикер) остановил его, заявив:

– Мы не должны вмешиваться во внутренние дела других стран.

(Из газет.) Нефть чудотворной стала мазью. Ей всеграбительский почет. Вон к нефтяному «Закавказью» Беда как Англию влечет! Ярятся лорды и бароны. «Режим советский очень крут. Когда же красные заслоны Из Закавказья уберут? Ответьте, Макдональд! Иначе…» – Ревет какой-то баронет. «Первопризнатель» наш, одначе, Не говорит ни да, ни нет. И только спикер, что-то взвеся, Отверг заботы… о Баку,

* * *

– Красноармеец! Где ты? – Здеся! Стою, братишка, начеку!

О соловье^*

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма… и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости. Важно… не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе? …мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян.

Завет Ленина. По воспоминаниям Клары Цеткин, «Коммунар», 1924 г… № 27. Писали до сих пор историю врали, Да водятся они еще и ноне. История «рабов» была в загоне, А воспевалися цари да короли: О них жрецы молились в храмах, О них писалося в трагедиях и драмах, Они – «свет миру», «соль земли»! Шут коронованный изображал героя, Классическую смесь из выкриков и поз, А черный, рабский люд был вроде перегноя, Так, «исторический навоз». Цари и короли «опочивали в бозе», И вот в изысканных стихах и сладкой прозе Им воздавалася посмертная хвала За их великие дела, А правда жуткая о «черни», о «навозе» Неэстетичною была. Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов, Когда «навоз» уже – владыка, – Власть Советов! – Пред вами вновь всплывет «классическая смесь». Коммунистическая спесь Вам скажет: «Старый мир – под гробовою крышкой!» Меж тем советские эстеты и поднесь Страдают старою отрыжкой. Кой-что осталося еще «от королей», И нам приходится чихать, задохшись гнилью, Когда нас потчует мистическою гилью Наш театральный водолей. Быть можно с виду коммунистом, И все-таки иметь культурою былой Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой Интеллигентский зуб со свистом. Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ», Больших любителей с искательной улыбкой Пихать восторженно в свой растяжимый зоб «Цветы», взращенные болотиною зыбкой, «Цветы», средь гнилостной заразы, в душный зной Прельщающие их своею желтизной. Обзавелися мы «советским», «красным» снобом, Который в ужасе, охваченный ознобом, Глядит с гримасою на нашу молодежь При громовом ее – «даешь!» И ставит приговор брезгливо-радикальный На клич «такой не музыкальный». Как? Пролетарская вражда Всю буржуятину угробит?! Для уха снобского такая речь чужда, Интеллигентщину такой язык коробит. На «грубой» простоте лежит досель запрет, – И сноб морочит нас «научно», Что речь заумная, косноязычный бред – «Вот достижение! Вот где раскрыт секрет, С эпохой нашею настроенный созвучно!» Нет, наша речь красна здоровой красотой. В здоровом языке здоровый есть устой. Гранитная скала шлифуется веками. Учитель мудрый, речь ведя с учениками, Их учит истине и точной и простой. Без точной простоты нет Истины Великой, Богини радостной, победной, светлоликой! Куется новый быт заводом и селом, Где электричество вступило в спор с лучинкой, Где жизнь – и качеством творцов и их числом – Похожа на пирог с ядреною начинкой, Но, извративши вкус за книжным ремеслом, Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом, Где малость отдает протухшей мертвечинкой. Напору юных сил естественно – бурлить. Живой поток найдет естественные грани. И не смешны ли те, кто вздумал бы заране По «формочкам» своим такой поток разлить?! Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным Вся жизнь не в «формочках» – материал «сырой». Так старички развратные порой Хихикают над юношей влюбленным, Которому – хи-хи! – с любимою вдвоем Известен лишь один – естественный! – прием, Оцеломудренный плодотворящей силой, Но недоступный уж природе старцев хилой: У них, изношенных, «свои» приемы есть, Приемов старческих, искусственных, не счесть, Но смрадом отдают и плесенью могильной Приемы похоти бессильной! Советский сноб живет! А снобу сноб сродни. Нам надобно бежать от этой западни. Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом. Он не был никогда изысканным эстетом И, несмотря на свой – такой гигантский! – рост, В беседе и в письме был гениально прост. Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?! Что до меня, то я позиций не сдаю, На чем стоял, на том стою И, не прельщаяся обманной красотою, Я закаляю речь, живую речь свою, Суровой ясностью и честной простотою. Мне не пристал нагульный шик: Мои читатели – рабочий и мужик. И пусть там всякие разводят вавилоны Литературные советские «салоны», – Их лже-эстетике грош ломаный цена. Недаром же прошли великие циклоны, Народный океан взбурлившие до дна! Моих читателей сочти: их миллионы. И с ними у меня «эстетика» одна! Доныне, детвору уча родному слову, Ей разъясняют по Крылову, Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух Приятней соловья поет простой петух, Который голосит «так грубо, грубо, грубо»! Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо, И не таким уже он был тупым ослом, Пустив дворянскую эстетику на слом! «Осел» был в басне псевдонимом, А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом. И этот вот мужик, Ефим или Пахом, Не зря прельщался петухом И слушал соловья, ну, только что «без скуки»: Не уши слушали – мозолистые руки, Не сердце таяло – чесалася спина, Пот горький разъедал на ней рубцы и поры! Так мужику ли слать насмешки и укоры, Что в крепостные времена Он предпочел родного певуна «Любимцу и певцу Авроры», Певцу, под томный свист которого тогда На травку прилегли помещичьи стада, «Затихли ветерки, замолкли птичек хоры» И, декламируя слащавенький стишок («Амур в любовну сеть попался!»), Помещичий сынок, балетный пастушок, Умильно ряженой «пастушке» улыбался?! «Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!» Благоговенья нет, увы, в ином ответе. Всё относительно, друзья мои, на свете! Всё относительно, и даже… соловей! Что это так, я – по своей манере – На историческом вам покажу примере. Жил некогда король, прослывший мудрецом. Был он для подданных своих родным отцом И добрым гением страны своей обширной. Так сказано о нем в Истории Всемирной, Но там не сказано, что мудрый сей король, Средневековый Марк Аврелий, Воспетый тучею придворных менестрелей, Тем завершил свою блистательную роль, Что голову сложил… на плахе, – не хитро ль? – Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей. В предсмертный миг, с гримасой тошноты, Он молвил палачу: «Вот истина из истин: Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен Гораздо более, чем ты!» Что приключилося с державным властелином? С чего на соловьев такой явил он гнев? Король… Давно ли он, от неги опьянев, Помешан был на пенье соловьином? Изнеженный тиран, развратный самодур, С народа дравший десять шкур, Чтоб уподобить свой блестящий двор Афинам, Томимый ревностью к тиранам Сиракуз, Философ царственный и покровитель муз, Для государственных потребуй жизни личной Избрал он соловья эмблемой символичной. «Король и соловей» – священные слова. Был «соловьиный храм», где всей страны глава Из дохлых соловьев святые делал мощи. Был «Орден Соловья», и «Высшие Права»: На Соловьиные кататься острова И в соловьиные прогуливаться рощи! И вдруг, примерно в октябре, В каком году, не помню точно, – Со всею челядью, жиревшей при дворе, Заголосил король истошно. Но обреченного молитвы не спасут! «Отца отечества» настиг народный суд, Свой правый приговор постановивший срочно: «Ты смерти заслужил и ты умрешь, король, Великодушием обласканный народным. В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль, Пока придет весна на смену дням холодным И в рощах, средь олив и розовых ветвей, Защелкает… священный соловей!» О, время! Сколь ты быстротечно! Король в тюрьме считал отмеченные дни, Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно, И за тюремною стеною вечно, вечно Вороны каркали одни! Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный, Но только б не весна, не рокот соловьиный! Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?! О, если б вновь себе вернул он власть былую, Декретом первым же он эту птицу злую Велел бы начисто, повсюду, истребить! И острова все срыть! И рощи все срубить! И «соловьиный храм» – сжечь, сжечь до основанья, Чтоб не осталось и названья! И завещание оставить сыновьям: «Проклятье соловьям!!» Вот то-то и оно! Любого взять буржуя – При песенке моей рабоче-боевой Не то что петухом, хоть соловьем запой! – Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя: «Да это ж… волчий вой!» Рабочие, крестьянские поэты, Певцы заводов и полей! Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты: Для люда бедного вы всех певцов милей, И ваша красота и сила только в этом. Живите ленинским заветом!!