Том 3. Стихотворения 1921-1929

Бедный Демьян

Тяга ^*

Нагляделся я на большие собрания: В глазах пестрит от электрического сияния, Народу в зале – не счесть, Давка – ни стать, ни сесть. На эстраде – президиум солидный, Ораторствует большевик видный, Стенографистки его речь изувечивают, Фотографы его лик увековечивают, Журналисты ловят «интересные моменты», Гремят аплодисменты, Под конец орут пять тысяч человек: – Да здравствует наш вождь Имя-Рек1 Мне с Имя-Реками не равняться, Мне бы где-либо послоняться: У поросшего лопухом забора Подслушать обрывок разговора, Полюбоваться у остановки трамвайной Перебранкой случайной, Уловить на улице меткое словцо, Заглядеться на иное лицо, Обшарить любопытным взглядом «Пивную с садом», Где сад – чахоточное деревцо С выгребной ямой рядом, Где аромат – первый сорт, Хоть топор вешай. «М-м-мань-ня… ч-черт-р-р-т!» «Не цапайся, леш-шай!..» У пивного древа Адам и Ева, – Какой ни на есть, а рай! Не разбирай. Без обману. Соответственно карману. А карманы-то бывают разные: Пролетарские и буржуазные. Не пробуйте ухмыляться заранее: Мол, у меня в башке туман – Начал писать про собрание, А свел на карман. Сейчас вам будет показано, Как одно с другим бывает связано. Есть такой город – Евпатория, У него есть своя история. Но прошлое нас мало касается, Когда настоящее кусается. К Черному морю этот городок Выпятил свой передок, Приманчивый, кокетливый, К нэпманам приветливый, А спиной пролетарской, Разоренною, мертвой, «татарской», Повернулся к равнине степной, Где пылища и зной. Здесь, за этой спиною, Задыхаясь от зною, Приютился вокзальчик невзрачный, По ночам сиротливый, покинутый, мрачный, На припеке на три изнурительных дня Приютивший в вагоне меня. Как мужик я изрядно известный, То пролетариат весь местный, Железнодорожный, Прислал мне запрос неотложный: Не угодно ли мне, так сказать, Себя показать И обменяться живыми словами? – Интересуемся оченно вами… Без председательского звона, Без заранее намеченного плана Разместились

на путях, у вагона, Вокруг водопроводного крана Человек… ну, едва-едва Десятка полтора или два. Может быть, я ошибся в количестве: Не заметил тех, кто лежал на животе. Ведь собрание шло не при электричестве, А в ночной темноте. Тем не менее Был оркестр, проявивший большое умение, Оркестр – собранью под стать – Какого в Москве не достать: От чистого сердца, отнюдь не халтурно, Кузнечики – вот кто! – звенели бравурно, Без дирижера – и явного и тайного – Показали пример искусства чрезвычайного, Оттеняя старательно каждый нюанс. Гениальный степной Персимфанс!.. [9] Под эту игру бесконечную Повели мы беседу сердечную. Разливаться ли тут соловьем, Иль противно ломаться подвидом всезнайки? Говорили душевно. И я без утайки Говорил даже что-то о детстве своем. Обо всем говорило собрание, Под конец – про карман. Обратил на это внимание Рабочий, Димитренко Емельян. Спросите у Димитренка, бедняги, Кто он – по чину – такой? «Я, – скажет он, – служба тяги, Я – на всё и у всех под рукой». Одна по штату, незаменимая, Эта «тяга» неутомимая. Начальник вокзала – всему голова, У него заместителей два. Телеграфист с телеграфистом чередуются. Одна «тяга» бессменно «мордуется». Праздник, не праздник – Емельян на пути. «Емельян, подмети!» Емельян подметает. «Емельян, угля не хватает!» Емельян кряхтит под кулем С углем. «Емельян, на уборку поездного состава!» «Емельян, есть во всех ли вагонах вода?» Емельян танцует и слева и справа, Емельян тянет шлангу туда и сюда. «Емельян, на промывку вагонов для соли!» С Емельяна – пот ручьем, не росой, На ногах ему соль разъедает мозоли, Потому что – босой. «Емельян, – кличет слесарь, – в депо на минутку Емельян – в водопроводную будку, Там у бака какой-то изъян!., – Емельян!.. – Емельян!.. – Емельян!..» Емельян надрывается зиму и лето. Ему отдыха нет: не гуляй, не болей! Емельян Димитренко получает за это В месяц… девять рублей! Димитренко – весь потный и черный, – Он богач бесспорный. Любому Ротшильду, Форду Он плюнет презрительно в морду. Его щедрость достойна удивления. Подсчитайте его отчисления. «Емельян, два процента в союз». «Даю-с!» «Емельян, отчисление в МОПР». «Отчисляю, я добр!» «Емельян, дай на Воздухофлот». «Вот!» «Емельян, Доброхим». «Дадим!» «На „Долой неграмотность“ гони четвертак». «Так!» «В кассу взаимопомощи…» «Сколько?» «Процент!» «В момент!» «Емельян, в Ох… мат… млад…» [10] «Что такое?» «Ох… мат…» «Что ж, и я не лохмат!» «Емельян, на борьбу с этим… с этим…» «Говори сразу: сколько? Ответим!» «На газету „Гудок“… надо всем поголовно…» «Сколько нужно?» «Расход – пустяков: Шестьдесят пять копеечек ровно». Результат получился таков: На пятнадцать рабочих – пятнадцать «Гудков». «Понимаю, – кряхтит Емельян, – значит нужно. Горе: в грамоте слаб. И читать недосужно». Дома ждут Емельяна жена и ребята. Рубль за угол. На что этот угол похож!.. Дочка в школе, и в месяц по рублику тож. Рубль. А где его взять? Вот как тает зарплата… На руках остается от всех прибылей… Пять рублей! Ночь. Кузнечики шпарят симфонию ту же. Димитренко кончает о быте своем. «Да, живем все еще не просторненько, друже, Но, одначе, живем. Из деревни не кума дождешься, так свата. Кум – не кум, сват – не сват без муки или круп. Хоть деревня, сказать, и сама небогата…» Кто-то сплюнул: «Ну, да. Знаем ихнего брата. Привезет на пятак, чаю схлещет на руп…» «Чем еще, – я спросил, – есть у вас похвалиться?» «Есть у нас Крымтепо, чтоб ему провалиться1 На картошку, товарищ, имейте в виду, Деньги взяты еще в двадцать третьем году, А картошки все нет. Деньги канули в воду». «В Евпатории ж цены – беда! Летом сколько народу приезжает сюда!» «Цены скачут, как блохи! Все же летом бывали делишки неплохи. Вещи нэпманам раньше носили. Доход. За сезон кой-чего мы б себе накряхтели. Да от нас отошло это в нынешний год. Появились носильщики. Вроде артели». «Что носильщики скажут?» «Да нету их тут!» «Почему?» «Потому. Так они и придут. Ведь они у нас летний кусок отобрали». «Братцы! Поздно. Идти по домам не пора ли?» Рано утром я высунул нос из вагона, Посмотрел. Димитренко-то – вона! «Служба тяги» на рельсах. «Здоров, Емельян! Тянем?» «Тянем, товарищ Демьян!» Пригляделся к нему. Тот же потный и черный, Но – приветливый, бодрый, проворный, Не вчерашний, какой-то другой. Вправду ль он? Горемыка ли? Говорит мне: «Простите уж нас, дорогой, Что вчера мы пред вами маленько похныкали. Это верно: бывает порой чижало. Точно рыбе, попавшей на сушу. А в беседе-то вот отведешь этак душу, Глядь, – совсем отлегло». «Е-мель-я-я-ян!.. Будешь там толковать до обеда!..» Емельян встрепенулся: «Прощайте покеда!» И, на лбу пот размазав рукою корявою, Побежал к паровозу со шлангой дырявою.

9

Первый симфонический ансамбль.

10

Охматмлад – охрана материнства и младенчества.

Их юбилей^*

Для биржевых царей и королей Их подлый юбилей. Во имя Морганов, Рокфеллеров и Круппов Кровавою чертой отмеченный итог: Мильоны вдов, сирот, калек-без рук, без ног, И горы трупов. Со счетами в одной руке, в другой – с ножом. Все сделки тайные храня под изголовьем, Бандиты бредят грабежом И… миротворческим исходят блудословьем. Банкиры в Лондоне справляют фестиваль, – А Макдональд и вся предательская шваль, Версальским смазавшись елеем, Их поздравляет с юбилеем! Ну что ж? На десять лет мы ближе к той поре, Когда всей сволочи отпетой – И той и этой! – Висеть на общем фонаре!

Вперед и выше!^*

На ниве черной пахарь скромный, Тяну я свой нехитрый гуж. Претит мне стих языколомный, Невразумительный к тому ж. Держася формы четкой, строгой, С народным говором в ладу, Иду проторенной дорогой, Речь всем доступную веду. Прост мой язык, и мысли тоже: В них нет заумной новизны, – Как чистый ключ в кремнистом ложе, Они прозрачны и ясны. Зато, когда задорным смехом Вспугну я всех гадюк и сов, В ответ звучат мне гулким эхом Мильоны бодрых голосов: «Да-ешь?!» – «Да-ешь!» – В движенье массы. «Свалил?» – «Готово!» – «Будь здоров!» Как мне смешны тогда гримасы Литературных маклеров! Нужна ли Правде позолота? Мой честный стих, лети стрелой – Вперед и выше! – от болота Литературщины гнилой!

«Руководство хорошего тона»^*

Когда я в «Правде» кричу, Мое перо превращается в пику, Когда я молчу, Значит, можно обойтись без крику, Приводить в порядок старые стихи (Освобождать их от трухи), Сажать яблони, сеять вику, Словом – до приказа «центрального аппарата» – Изображать стихотворного Цинцинната. Сегодня, хотя не было призыва свыше, Я сижу, однако, на крыше И смотрю на метеорологический прибор. Ой! не загорелся бы снова сыр-бор! С английской стороны – неприятное направление! Большое барометрическое давление. Стрелка снизилась так за одну ночку, Что уперлась в Керзонову точку! Есть над чем призадуматься любому смельчаку. Надо быть начеку! Стрелка все продолжает покачиваться. Не пришлось бы мне расцинцинначиваться!

* * *

Мысли разные. И все какие-то несуразные. Например, на кой же мне ляд она, Макдональдова жена, А я больше думаю о ней, чем о ее муже, Барахтающемся в луже, Откуда он кашляет простуженно, Хотя получил эту ванну заслуженно. Идя по мужниным следам, Почтенная Макдональдова супруга Написала «Руководство для дам Рабоче-партийного круга», То бишь для жен министериабильных мужей, Политических ужей, Ужей змеевидных, Но крайне безобидных, В соглашательских водах мытых, Не ядовитых, Не кусающихся, На хозяев не бросающихся, Ручных, муштрованных, Парламентски дрессированных, Коих, согласно их породе и нраву, За их трусливые искательства, Можем мы величать по праву: – Ваши пресмыкательства! Так вот, когда эти умственные паралитики, «Пресмыкательные политики», Удостоились чести – без особой драки! – Облачиться в министерские фраки, Макдональдова жена издала «Руководство»: Как нужно блюсти «рабочее» благородство, Как надо ко двору являться, Как королям представляться, Как чмокать королевские ручки, И всякие такие штучки, – Руководство в полсотни листов, Где предусмотрено все без изъятья, Вплоть до размеров хвостов Парадного платья. Полный этикет! И вдруг – камуфлет! Консерваторская фига! Пропал парадный туалет! Погибла назидательная книга! Придется шить платье «рабочего» фасона, Просто и дешево, – И писать руководство иного тона, Не совсем «хорошего»!

* * *

Тоже картинка отличная, Крайне символичная: В Лондоне рабочее собрание. – Новости! – Внимание! – Либерал Асквит провалился! – Зал накалился. Речи – пламя! Поют «Красное знамя»! А красного знамени и нету! Отвыкли от красного цвету! Вдруг кто-то сделал на эстраду прыжок, Поднес председателю комсомольский флажок. Председатель – (дарю всех сатириков темою), – Чтоб никто не оказался в обиде, Председатель флажок с советской эмблемою Держал все время в свернутом виде. Вот где вождь! Благодать! Не рабоче-партиец – икона! Он еще не расстался, видать, С «Руководством хорошего тона»!

* * *

Макдональд! На щите на его боевом Герб достойнейший – мыльная клизма! Вот символ – на примере живом – Конструктивного социализма! «Стачки – зло и вредят лишь рабочим правам» – Макдональд так с церковного плакал амвона. А теперь что он скажет? Трещит по всем швам «Руководство хорошего тона»!

Семь лет – а конца нет!^*

(Барынин сон)

Сказка

Православные христиане, Отставные купцы, помещики, дворяне, Очаровательные дамы и почтенные мужчины, Разгладьте ваши морщины И простите меня По случаю торжественного дня Седьмой Октябрьской годовщины! Сократив на время свой воинственный пыл, Я про вас почти позабыл. Позабыл про кадета Милюкова, Позабыл про купчину Гучкова, Позабыл про фабриканта Коновалова, Позабыл про Керенского шалого, Позабыл про Чернова, учредиловского дурачка… Разве вас перечтешь с кондачка? Было два миллиона без малого, Вас, подравших за советский кордон. У нас тут веселый советский трезвон, – Тонет все в красном цвете… Ну, совсем из памяти вон, Что вы есть еще где-то на, свете! Во внимание вас не берем, Не браним, не корим, не жалеем… Так хоть я умягчу ваши раны елеем. С красным вас Октябрем! С семилетним вас юбилеем!!! Искупая свою вину, Расскажу

вам сказку одну Про «Барыню – змею подколодную». Сказку старо-народную, Большевистским «Октябрем» омоложенную, На советский лад переложенную. Во времена оны, Когда еще были крепостные законы, При прадедушке последнего царя, Николая, Жила-была барыня злая-презлая. Бывало, к ней староста утром заявится, Насчет наряду какого справиться, Так она его в рыло – раз! Потом уж приказ. А уж как мужиков казнила безбожно, Рассказать невозможно! Жилось мужикам нестерпимо. Ну, иные спасались, вестимо: В петлю – летом, в прорубь – зимой. Но вот выпал случай: мужиков этих мимо Шел солдат на побывку домой. Зашел в деревушку, к мужикам постучался. Гость подобный не часто случался. Мужики ему рады. – Откуда? Куда? – Рассказал им солдатик – дело обычное! – Где бывал и какие видал города, Про житье рассказал про столичное. «Ну, а вы как живете?» «Житье горемычное!» – Мужики в общий голос про беду про свою. – Позавидует черт ли такому житью! Правит нами барыня, Барыня-сударыня, Помещица заклятая, Богатая-пребогатая, Злющая-презлющая, Ведьма сущая! Мучительница – во! Не щадит никого: Ни деревенского, ни дворового, Ни хворого, ни здорового, Ни старого, ни малого, Ни кривого, ни беспалого, Ни ленивого, ни проворного, Ни дерзкого, ни покорного. Орет «замучаю!» По всякому случаю: За чох, за взгляд, За невыход в наряд, За честность, за блудни, За праздник, за будни, За церковь, за кабак, – Дерет, как собак! Как жить нам, солдатик? Как быть нам, касатик? Не дашь ли совета? Сживет нас со света Ведьма эта! Разрядившись ядреной поговоркою, Затянулся солдат махоркою, Потом пошел в уголок, Развязал свой узелок, Обсмотрел в нем всякие баночки, Обнюхал разные скляночки И, чехвостя помещицу вдоль и поперек. Поднес мужикам пузырек: «Этих капель подбавьте ей в кофей, ребятки А потом… мы почешем ей пятки!» Случай выбрали. В точку. Хватив кофейку-кипяточку, Злая барыня – хлоп! Повалилась, как сноп. Спит-храпит, тяжко дьгшит, Не видит, не слышит, – Бревно-бревном, Хоть руби колуном! «Ну, – сказал солдатик, – теперя Укрощать будем этого зверя. Кто у вас на деревне первейший буян?» «Есть сапожник у нас, Емельян». «Лютый?» «Страсть». «С женкой ладит?» «Ладит». «Пусть ее на неделю к родным он спровадит, Не мешала чтобы. А мы ему для доброй учебы, Под видом евонной Жены законной, Подкинем барыню на недельку», «Переженили» мужики Емельку. «Емеля, постарайся для мира!» «Ладно. Несите сюда этого вампира!» Емеля утром молоточком стучит, Сапожки новые туги. А барыня злая, проснувшись, кричит: «Слу-ги!.. Слу-ги!! Мишка! Епишка! Фетинья! Аксинья! Лукерья! Гликерья!» А Емелька ей, из тугого сапога Выбивая колодку: «Это я тебе, што ли, слуга, Сто чертей тебе в глотку?!» Барыня затрепыхалася вся: «Ты откуда взялся?!» «Как откуда? Мужа не признаешь, паскуда? На дворе давно белый день, А ты тут в постеле себя разуваживать?!» Сдернул Емельян с ноги ремень И давай барыню нахаживать: «Вставай! Развела дома стужу! Топи печь! Топи печь! Топи печь! Да своему законному мужу Не перечь! Не перечь! Не перечь!» Барыня сначала Диким криком кричала, Визжала, ярилася, Под конец взмолилася И, утирая слезы рукавами, Побрела за дровами, Затопила печь, обед приготовила, Ни в чем Емельяну не прекословила. Да Емельян придирчив – беда! «Эт-та что за еда? Ты думаешь, я не вижу?» И выплеснул ей на голову всю жижу. А на другой день новая придирка. У барыни – печь, и стирка, И хлев, и огород. За плетнем народ Глядит, любуется, Диву дивуется, Своим глазам, ушам не верит, Как это Емельян барыню костерит, Не по-барски ее величает, К работе черной приучает! Сошла барыня на тень, Свалившись от работы на седьмой день, – До того показался ей праздничек трудным! – Заснула барыня сном непробудным И не слыхала, как ее деликатно Свезли мужики в усадьбу обратно. Проснувшись на барской пуховой постели, Заместо грозного Емели С лицом испитым, в прыщах и угрях, Увидала барыня в дверях Мишку, Епишку, Фетинью, Аксинью, Ключницу Лукерью И старосту за дверью: Боятся они подойти к ней близко, Кланяются низко, На барыню умиляются, О здоровьице справляются: «Голубушка-барыня, Барыня-сударыня, Уж мы-то ждем, заждалися, Как вы не пробуждалися, Всю ночь стонали-охали, От снов лихих, от боли ли. Покушали не плохо ли? Опиться ль не изволили? Голубушка-барыня, Барыня-сударыня!» Возвела барыня глаза В угол на образа, И личико ее прояснилося: «Так это, взаправду, мне все приснилося! Так это, значит, во сне Было божье указанье мне? Староста! Беги за сапожником Емельяном. Над ним, злодеем, смутьяном, Свершу веленье божьего суда. Господи! В мыслях с тобой неразлучно… Розог!.. Розог!.. Емельку сюда!.. За-пор-р-р-рю… собствен-но-руч-но!!» Ой ты, барыня расейская, Ой, ты, шпана белогвардейская! Не семь дней, семь годков – срок значительный! Тебе сон все снится мучительный, Сон мучительный – злая напасть, Рабоче-крестьянская власть! Семь годков – и восьмой на пороге. Ты же все пребываешь в тревоге И, теряя остатки ума, Чай, не веришь уж больше сама, Что от красного Октябрьского «наваждении» Когда-либо дождешься пробуждения. Страдаешь семь лет, – И конца твоим страданиям нет!

Памяти селькора Григория Малиновского^*

Сырость и мгла. Ночь развернула два черных крыла. Дымовка спит средь простора степного. Только Андрей Малиновский не спит: Сжавши рукою обрез, сторожит Брата родного. Тьма. В переулке не видно ни зги. Плачет капелью весеннею крыша. Страшно. Знакомые близко шаги. «Гриша! Гриша! Я ли тебя не любил?» Мысль замерла от угара хмельного. Грохнул обрез. Малиновский убил Брата родного. В Дымовке шум и огни фонарей, Только темна Малиновского хата. Люди стучатся: «Вставай… Андрей!..» «Брата убили!..» «Брата!» Тихо снуют по деревне огни. Людям мерещится запах железа. Нюхом берут направленье они. Ищут обреза. Сгинул обрез без следа. Но приговор уже сказан у трупа: «Это его Попандопуло». – «Да!» «Это – проклятый Тюлюпа!» Сбилися люди вокруг. Плачет Андрей, их проклятия слыша. Стонет жена, убивается друг: «Гриша!» «Гриша!» Солнце встает – раскаленный укор, Гневно закрывши свой лик облаками. В луже, прикрытый рогожей, селькор Смотрит на небо слепыми зрачками. Не оторваться ему от земли, Жертве злодейства и братской измены. Но уж гремит – и вблизи и вдали – Голос могучей селькоровской смены: «Злые убийцы себя не спасут. Смело вперед, боевые селькоры! Всех подлецов – на селькоровский суд. Сыщем, разроем их темные норы! Темная Дымовка сгинет, умрет. Солнце осветит родные просторы. Рыцари правды и света, вперед! Мы – боевые селькоры!»

О самом близком ^*

По случаю знаменательного роста тиража центрального органа большевистской партии, газеты «Правда», перевалившего за полмиллиона экземпляров.

Во дни оны [11] , Когда буржуазных газет выходили миллионы, Выдался счастливый-счастливый вечерок: Верстали мы «Правды» первый номерок – Рабочим на радость, буржуям в пику, Меньшевикам не на радость тож: Была им «Правда», что острый нож. Что было шуму и веселого крику! Носились мы по типографии туда и сюда. Молодые года! И опять же боевое возбуждение: Рабочей печати рождение! Стереотип отливали, Чуть не танцевали, А как спустили его в машинное отделение – Сущее умиление, Плевать, что шпики на крыльце! «Правда» в свинце! Прикасаясь к ней, что к ребенку, Положили ее в ротационку И, разинув рот, Сделали первый поворот. Что-то приправили, обмазавшись в клее. Пустили машину веселее. После окончательной пригонки Вошли в экстаз. Порхала «Правда» из ротационки: «Раз! – Раз! – Раз!» Был тогда я голодраным студентом. Но в связи с торжественным моментом Облачился в пальтишко новенькое, Двадцатирублевенькое, Тем в моей жизни знаменитое, Что впервые на меня шитое, А не купленное в татарской кучке На крикливой толкучке Пальто с приглаженными заплатами, С выведенными пятнами, Отдающее десятью ароматами Не очень приятными. И до того у меня от радости разомлело нутро, Смотрел я на «Правду» с такой нежной ласкою, Что не заметил, как присел на ведро С типографской черною краскою. Привстану, присяду, Привстану, присяду, Не сводя с ротационки взгляду, А как стал в себя приходить понемножку, Заметил оплошку: У пальтишка новенького, Двадцатирублевенького, Вся левая пола – Сплошная смола! А товарищам потеха, Валятся от смеха: «Ай, пола-то, пола какова!.. Не горюй, голова! Это так называемое Пятно несмываемое, Большевистская, значит, печать, Чтобы сразу тебя отличать!» Товарищи были пророки. Прошли немалые сроки. Я нередко в почетный угол сажуся На советском празднике том иль ином. Но ничем я, ничем я так не горжуся, Как моим большевистским, правдистским «пятном»! Родилася «Правда» газетой маленькой, На вид захудаленькой, «Не жилицей на этом свете» (Не чета буржуазной газете!), С голосом пролетарски-звонким, Но порою тонким-претонким, Доходившим чуть не до писку, – Жила ведь от риску до риску, – Жандармы ее хватали за глотку, А «нянек» швыряли за решетку. Рабочие ждут свою «Правду» с рассвету, А ее все нету и нету. Наконец получат. До чего ж хороша! Иной обомлеет, взглянув на газету, – В чем только держится душа! Но помереть не давали. По копейкам «правдинский фонд» основали. «Правда» крепла врагам на беду. Однако в четырнадцатом году, К концу боевого, горячего лета, Казалось, песенка «Правды» спета. Наступили «последние времена», Мировая война. Буржуазная «культура» – в пушечном дуле! Но при первом же гуле «Февральского» водополья Рабочая «Правда» вышла из подполья, Вышла закаленным бойцом – С открытым большевистским лицом, С беспощадной пролетарской картечью – Ленинской речью! Говорить ли про ее боевые успехи? За ней – героические вехи, Перед ней – героический путь. Будь что будь! Сколько б Черчиллей ни бесилось от ярости, Это – бешенство старости, Это – судороги в предсмертный час, Это хрипит бандит, в петлю угодивший. Молода наша «Правда», как молод класс, Ее в боях породивший. При рождении «Правда» была По виду мала. Но в ней прорастало семя грядущего. В ней зрела сила ее творца, Пролетариата-борца, В своей мощи беспрерывно растущего. Ее нынешний грозный тираж Есть этого роста выражение. Приходить ли нам в особый раж? Испытывать ли нам головокружение? Перед нами – «знаменье положительное», Рост головокружительный, как ни суди. Но, товарищи, верно же: самое головокружительное Впереди!! Исполненный такого убеждения, Видя ленинской «Правды» бодрый расцвет, Я, счастливый свидетель ее рождения, Приношу ей сегодня мой скромный привет!

11

Весною 1912 года.