Том 6. Письма 1860-1873

Тютчев Федор Иванович

Все показания князя з<аклю>чаются в следующих тр<ех> пунктах:

1) Ни в Киссингене, ни <в Берлине>^* <пр>и всех совещаниях с <ин>остранными министрами и <го>сударями не было ни предложено, <н>и принято нами никаких обязательств, ни изустных, ни письменных, по какому бы <то> вопросу ни было, так что князь возвратился из-за границы, <у>держав за собою те же самые <у>словия полнейшей самостоятель<нос>ти и неограниченной свободы <дей>ствия, с какими он туда <от>правился.

2) О

польском вопросе не <было> речи. — Князь просит вас принять это удост<оверение> в самом буквальном с<мысле> слова: Le nom de la Pologne n’a pas 'et'e prononc'e. [8]

3) Князь остается верен свое<му> взгляду, а именно, что настоящ<ая> политика России — не за грани<цею>, а внутри ее самой: т. е. в ее последовательном, безостанов<очном> развитии — и потому считает своею первою обязанностию не путать ее ни в как<ие> внешние, посторонние вопрос<ы>, чтобы как-нибудь чр<ез это> не повредить правильно<му> решению ее настоящего <вопроса>, т. е. внутреннего.

8

Слово «Польша» не было произнесено (фр.).

Вот что поручено мне было <ва>м передать уже несколько <дн>ей тому назад, но я все это <в>ремя жил и живу в такой <м>учительной, невыносимой, ду<ш>евной тревоге^*, что вы, конечно, простите мне это невольное <про>медление.

Мое усерднейшее почтение <ми>лой Софье Петровне^*. Вам душевно преданный

Ф. Тютчев

P. S. От А. И. Георгиевского сей<час> получил письмо — благодарю.

Георгиевскому А. И., 8 августа 1864^*

34. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 8 августа 1864 г. Петербург

С.-Петерб<ург>. 8 августа

Александр Иваныч!

Все кончено — вчера мы ее хоронили… Что это такое? что случилось? о чем это я вам пишу — не знаю. — Во мне все убито: мысль, чувство, память, все… Я чувствую себя совершенным идиотом.

Пустота, страшная пустота. — И даже в смерти — не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то…

Сердце пусто — мозг изнеможен. — Даже вспомнить о ней — вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу.

Страшно — невыносимо. — Писать более не в силах — да и что писать?..

Ф. Тчв

Георгиевскому А. И., 13 августа 1864^*

35. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 13 августа 1864 г. Петербург

С.-Пет<ербург>. Четверг. 13 августа

О, приезжайте, приезжайте, ради Бога, и чем скорее, тем лучше!^* — Благодарю, от души благодарю вас.

Авось либо удастся вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя, этот жгучий камень, который давит и душит меня… Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней, и все-таки не могу уловить ее… Простое сумасшествие было бы отраднее…

Но… писать об этом я все-таки не могу, не хочу, — как высказать

эдакий ужас!

Но приезжайте, друг мой, Александр Иваныч. Сделайте это доброе христианское дело. — Жду вас к воскресенью. Вы, разумеется, будете жить у меня. Привозите с собою ее последние письма к вам…

Обнимаю милую, родную Марью Александ<ровну> и детей ваших.

Страшно, невыносимо тяжело.

Весь ваш

Ф. Тютчев

Полонскому Я. П., 15 августа 1864^*

36. Я. П. ПОЛОНСКОМУ 15 августа 1864 г. Петербург

Суббота. 15 августа

Что с вами, друг мой Яков Петрович, что ваше здоровье? — О, как мне больно, и за вас и за себя, что вы нездоровы.

Мне с каждым днем хуже. Надо ехать, бежать — и не могу решиться. — Воля убита, все убито.

Знаете ли, что мне пришло в голову в моем тупом отчаянии? — Что, если бы вы мне дали увезти себя за границу — хоть на несколько недель?^* Отпуск получить не трудно, а вы бы спасли меня — в буквальном смысле спасли? — Подумайте и отвечайте. — Еще почти неделя до моего отъезда.

Вам от души пред<анный>

Ф. Тютчев

Тютчевой Д. Ф., 8/20 сентября 1864^*

37. Д. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 8/20 сентября 1864 г. Женева

Gen`eve. 8/20 septembre

Merci, ma fille ch'erie… J’ai recu presqu’`a la fois tes deux lettres des premiers jours de ce mois et cette que tu as 'ecrite `a mon sujet `a Mad<ame> P'etroff. — Ma fille… C’est avec des taches de larmes que je voudrais te r'epondre et non pas avec de l’encre. — Il y a, j’ai senti dans tes paroles, dans ton accent, quelque chose de si tendre, de si intimement, de si profond'ement 'emu, que — vois-tu? — j’ai cru entendre comme l’'echo d’une autre voix… d’une voix qui jamais, pendant quatorze ans, ne m’a parl'e sans 'emotion — dont l’accent est toujours encore dans mon oreille et que jamais, jamais je n’entendrai plus…^*

Merci, ma fille, merci de m’avoir parl'e de cette voix-l`a…

Ce qui m’a aussi profond'ement touch'e dans ce que tu me dis, c’est la co"incidence de nos pens'ees… Car au moment o`u tu m’'ecrivais que tu attends avec impatience que je te dise que tu pouvais m’^etre bonne `a quelque chose, moi, je me disais dans mon for int'erieur, je l’ai dit m^eme `a Anna, que si quelque chose pouvait me ranimer, me donner au moins une illusion de vie, ce serait de me conserver, de me d'evouer `a toi, ma pauvre enfant ch'erie, — `a toi, si aimante et si seule, — `a toi, si peu raisonnable en apparence et si profond'ement vraie, — `a qui j’ai transmis peut-^etre, par h'eritage, cette terrible facult'e sans nom qui rompt tout 'equilibre dans la vie, cette soif d’affection — que pour toi, ma pauvre enfant, rien n’est venu 'etancher… Ah, oui, si je pouvais — `a d'efaut de mieux et en attendant mieux — ^etre pour quelque chose dans ta vie, te donner le change, au moins, sur le vide, sur le n'eant de ton existence, — eh bien, cela me tirerait peut-^etre aussi de cette torpeur d'esesp'er'ee o`u me voil`a, et qui me prive m^eme de la facult'e de trouver des paroles pour l’exprimer. — En un mot, ce que je voudrais, ma fille, c’est que ce d'ebris de vie, d’^ame et de coeur, qui me reste et qui n’est plus bon `a rien, te soit bon `a quelque chose…