Том 9. Лорд Бискертон и другие
Шрифт:
— И не Уинч.
— О-о! Еще интереснее!
— А Финч. Джордж Финч.
— Замечательно!
Казалось, что она и вправду довольна, поскольку сияла улыбками, словно он принес ей добрую весть из дальних стран.
— Ваш отец, — продолжал Джордж, не решаясь углубить тему, но и не бросая ее, — решил, что я Пинч. Или Уинч. Но это не так. Моя фамилия Финч.
Взгляд его, нервозно скачущий по комнате, ненароком задел Молли, и он до крайности изумился, не различив в ее глазах потрясенного омерзения, какое должны бы вызвать его внешность и речи у любой здравомыслящей девушки. Да, она удивлялась, но смотрела на него
— А как вы познакомились с папой?
Ответить Джордж мог. Отвечать на вопросы он был вполне в силах. Вот придумывать темы — дело другое.
— Встретил его у вашего дома. Он узнал, что я с Запада, и пригласил меня к обеду.
— То есть как? Он что, накинулся на вас, когда вы проходили мимо?
— О, нет! Я не то чтобы проходил… Я… э… я в общем-то стоял у входа. Во всяком случае…
— У входа? Почему?
Уши его стали красными, как два спелых помидора.
— Я… это… шел, в общем… в гости.
— В гости?
— Да.
— К маме?
— Нет, к вам.
— Ко мне? — Глаза ее округлились.
— Да. Я хотел спросить…
— О чем же?
— О вашем песике.
— Не понимаю…
— Я подумал… может, из-за нервной встряски… всех этих переживаний… он прихворнул.
— Это когда он убегал?
— Ну да…
— Значит, вы решили, что у него нервный срыв?
— Тут такое движение… — лепетал Джордж. — Его могла машина переехать… Все-таки страшно. Нервы… то-се…
Женская интуиция — поразительнейшая штука. Скорее всего, любой психиатр, дослушав до этого места, прыгнул бы на Джорджа и, прижимая его к полу одной рукой, другой подписал бы необходимое свидетельство. Но Молли проникла в самую суть и умилилась. Она поняла одно: этот молодой человек столь высокого мнения о ней, что, несмотря на всю свою болезненную застенчивость, все-таки решился проникнуть в дом под идиотским предлогом. Словом, она опять убедилась, что Джордж — сущий ягненочек, и ей захотелось погладить его по головке, поправить сбившийся галстук, поворковать над ним.
— Как мило с вашей стороны!
— Люблю собачек, — хрипло выдавил Джордж.
— Это видно.
— А вы любите собачек?
— Просто обожаю!
— И я тоже. Обожаю.
— Да?
— Да. Обожаю. Некоторые их не любят, а я вот люблю. На Джорджа напало красноречие. Блеснув глазами, он нырнул с головой в волны истинной литании.
— Да. Люблю! Эрдельтерьеров, и скотч-терьеров, и сэлихемских, и фокстерьеров. И пекинесов, и абердинцев, мопсов, мастифов и далматинцев. И водолазов, и сенбернаров, пуделей, шпицев…
— Ах, вон что! — перебила Молли. — Вы любите всяких собак.
— Да, — подтвердил Джордж. — Очень люблю. Всяких.
— И я тоже. Есть в них что-то такое…
— Есть. Конечно, и в кошках…
— Да, правда?
— И все-таки кошки — не собаки.
— Да, я тоже заметила…
Наступила пауза. Страшно страдая — ведь на этой теме он мог бы развернуться, — Джордж сообразил, что для Молли предмет исчерпан, и застыл в задумчивом молчании, облизывая губы.
— Значит, вы приехали с Запада? — поинтересовалась она.
— Да.
— Там, наверное, красиво.
— Да.
— Прерии всякие…
— Да.
— А вы не ковбой?
— Нет.
— Художник? Пишете картины?
— Да.
— И у вас есть студия?
— Да.
— А где?
— Да. То есть на Вашингтон-сквер. В доме «Шеридан».
— «Шеридан»? Правда? Тогда, наверное, вы знакомы с мистером Бимишем?
— Да. Да. Конечно.
— Он такой душечка, правда? Я знаю его всю жизнь.
— Да.
— Наверное, это так увлекательно — быть художником?
— Да.
— Мне бы очень хотелось посмотреть ваши картины. Теплое блаженство разлилось по телу Джорджа.
— Могу я прислать вам одну? — проблеял он.
— О, конечно!
Джордж так воспрял от такого непредвиденного поворота, что невозможно и предугадать, к каким вершинам красноречия он воспарил бы, побудь еще минут десять в обществе этой девушки. То, что она готова принять его картину, их очень сблизило. Еще ни один человек не брал его картин. И впервые с начала беседы он почувствовал себя почти легко.
К. несчастью, в эту минуту дверь открылась и, словно струя ядовитого газа, вплыла миссис Уоддингтон.
— Что ты тут делаешь, Молли? — осведомилась она. Джорджа она одарила одним из своих достославных взглядов, и только что обретенная свобода духа пожухла на корню.
— Я разговариваю с мистером Финчем. Представляешь, как интересно! Мистер Финч — художник! Он пишет картины!
Миссис Уоддингтон не ответила, разом лишившись дара речи от чудовищного открытия. До этого она Джорджа толком и не рассматривала — так, кинула взгляд, полный того отвлеченного омерзения, каким любая хозяйка одарила бы пенек, выскочивший без пяти минут до тщательно спланированного обеда. Лицо его, хотя и противное, не вызывало никаких личных чувств.
Но сейчас все переменилось. Противные черты обрели грозный смысл. Описания Молли обеспокоили миссис Уоддингтон еще в спальне, и теперь они вынырнули из глубин подсознания, как безобразные чудовища из темных вод. «Стройный, невысокий, с красивыми карими глазами и такими золотистыми-презолотистыми волосами…» Миссис Уоддингтон уставилась на Джорджа. Ну да! Стройный. И невысокий. Глаза у него хотя и некрасивые, но карие, а волосы, несомненно, светлые.
Кажется, она говорила, что он будет задыхаться, краснеть, ломать пальцы, странно булькать, пыхтеть и топтаться… Точно так и вел себя молодой человек, стоявший сейчас перед ней. Взгляд ее оказал самое дурное воздействие на Джорджа Финча, и редко, за всю его карьеру, удавалось ему кашлять так хрипло, алеть так пунцово, переплетать пальцы так замысловато, извлекать из горла такие забавные звуки и усерднее спотыкаться о собственные ноги. Сомнений у миссис Уоддингтон не оставалось. Портрет, нарисованный Молли, превратился в живую, явную напасть. Вот она, пожалуйста!
Да еще художник! Миссис Уоддингтон содрогнулась. Из множества индивидуумов, составлявших калейдоскоп нью-йоркской жизни, художников она не жаловала больше всех. У них никогда нет денег. Они распущенны и безалаберны. Они ходят на танцы в странных нарядах, а то и бренчат на гавайской гитаре. И он — один из них!
— Наверное, — сказала Молли, — нам лучше подняться наверх?
Миссис Уоддингтон очнулась от транса.
— Тебе лучше подняться наверх!
Интонация ее пробрала бы и самого толстокожего человека.