Тотальные институты
Шрифт:
Кроме того, возникает порочный круг. Люди, которых поселили в «плохие» палаты, считают, что им дают очень мало материальных средств, — у них могут забирать одежду на ночь, изымать материалы для отдыха и предоставлять в качестве мебели лишь тяжелые деревянные стулья и скамьи. Для демонстрации враждебности к институту приходится применять ограниченный набор плохо продуманных приемов, например, бить стулом о пол или резко швырять газету так, чтобы она производила неприятный громкий звук. И чем неадекватнее это оснащение для выражения неприятия больницы, тем больше действие напоминает психотический симптом и тем больше руководство будет считать, что обоснованно поместило пациента в плохую палату. Когда пациент оказывается в изоляции, голым и без очевидных средств выражения, он может быть вынужден рвать свой матрас, если у него хватает сил, или делать надписи фекалиями на стене, то есть совершать действия, которые руководство считает характерными для человека, нуждающегося в изоляции.
Мы можем видеть, как разворачивается этот цикличный процесс, также в случае мелких, нелегальных, напоминающих талисманы вещей, которые постояльцы используют в качестве символических средств отстранения от того положения, в котором они вынуждены находиться. Типичный, на мой взгляд, пример можно найти в литературе о тюрьмах:
Одежда в тюрьмах ничья. Из своего у каждого есть только зубная щетка, расческа, верхние или нижние нары, половина места за узким столом, бритва. В тюрьме
468
Cantine, Rainer. Op. cit. P. 78. Cp. с вещами, которые мальчишки прячут в карманах; некоторые из этих вещей тоже вбивают клин между мальчиком и его домашним учреждением.
Но когда пациент, у которого каждую ночь отбирают одежду, набивает карманы обрезками веревки и свернутой бумагой и изо всех сил старается сохранить это имущество, несмотря на неудобство, доставляемое тем, кто должен регулярно проверять его карманы, в этом обычно видят симптоматическое поведение, характерное для тяжело больного пациента, а не просто попытку отгородиться от места, в котором его держат.
Согласно официальной доктрине психиатрии, стремление отстраниться обычно определяется как психотический симптом. Это представление подкрепляется цикличным процессом, который заставляет пациента демонстрировать всё более причудливые формы отчуждения. Однако управлять больницей исходя из этой доктрины невозможно. Больница не может не требовать от своих членов в точности того же, на чем должны настаивать и другие организации; психиатрическая доктрина достаточно гибка для этого, но институты — нет. Согласно стандартам общества, окружающего данный институт, он должен предоставлять хотя бы минимальные удобства, связанные с кормлением, мытьем, одеванием пациентов, выделением им места для сна и защитой их от физического ущерба. А если есть эти практики, то должны быть и способы мотивирования и убеждения пациентов подчиняться им. Должны выдвигаться требования, и если пациент не делает то, что от него ожидается, это вызывает явное разочарование. Желание видеть психиатрическое «улучшение» или «поправку» после первоначального пребывания в палатах заставляет персонал поощрять «подобающее» поведение и выражать разочарование, когда пациент скатывается обратно в «психоз». Пациент, тем самым, становится тем, от кого зависят другие, тем, кто должен знать достаточно, чтобы вести себя правильно. Некоторые нарушения приличий, особенно такие как отказ говорить и апатия, которые не мешают и даже способствуют осуществлению рутинных практик в палате, могут и дальше восприниматься натуралистически как симптомы, но в целом в больнице все исходят из полуофициального допущения, что пациент должен быть управляемым и с уважением относиться к психиатрии и что пациент, ведущий себя подобным образом, будет вознаграждаться улучшением условий жизни, а не ведущий себя подобным образом будет наказываться урезанием благ. В рамках этого полуофициального переопределения повседневных организационных практик пациент обнаруживает, что многие традиционные способы покидания места без физического ухода из него продолжают работать, а значит — возможны практики вторичного приспособления.
Среди многих видов практик вторичного приспособления некоторые представляют особый интерес, поскольку они проливают свет на общую проблему вовлеченности и отказа от участия, характерную для всех этих практик.
Одним из таких особых типов практик вторичного приспособления являются «отвлекающие занятия» (или «увлечения»), а именно, занятия, которые позволяют индивиду забыться, на время полностью заслоняя собой окружающую обстановку, в которой ему приходится жить и которую он вынужден терпеть. Применительно к тотальным институтам хорошим примером является случай Роберта Страуда, «Птичника», который, начав с наблюдения за птицами из окна своей камеры, затем с помощью впечатляющей смекалки и самодельных приспособлений построил лабораторию и стал известным орнитологом, публиковавшимся в медицинских журналах, и все это — находясь в тюрьме [469] . Аналогичную свободу предоставляют языковые курсы в лагерях для военнопленных и преподавание искусства в тюрьмах [470] .
469
Gaddis. Op. cit.
470
J.F.N. 1797. Op. cit. P. 17–18.
В Центральной больнице было несколько таких миров, куда могли сбежать постояльцы [471] . Одним из них был, например, спорт. Некоторые пациенты, игравшие в бейсбол и теннис, были настолько увлечены своим видом спорта и ежедневным отслеживанием своих результатов, что как минимум в летние месяцы это становилось главным предметом их интереса. В случае бейсбола это также усиливалось тем, что внутри больницы пациенты с правом выхода на территорию могли следить за национальным чемпионатом столь же легко, как и многие люди снаружи. Некоторые молодые пациенты, которые никогда не упускали возможности сходить на танцы в своем отделении или в досуговом центре, могли жить предвкушением шанса познакомиться или снова увидеться с кем-то «интересным» — во многом точно так же, как студенты колледжей способны терпеть учебу, предвосхищая новые «свидания» во внеучебное время. «Мораторий на браки» в Центральной больнице, успешно освобождавший пациента от супружеских обязанностей по отношению к не-пациенту, усиливал эту отвлекающую практику. Для небольшого числа пациентов чрезвычайно эффективной отвлекающей активностью были театральные постановки два раза в год: пробы, репетиции, пошив костюмов, создание декораций, работа над сценами, написание и переписывание текста, исполнение — все это столь же успешно создавало отдельный мир для участников, как и снаружи. Еще одним увлечением некоторых пациентов — и причиной беспокойства больничных священников — была усердная набожность. Для некоторого числа пациентов таким увлечением были азартные игры [472] .
471
За неформальной социальной типизацией и формированием неформальных групп в тюрьмах часто скрываются практики отстранения. Колдвелл (Caldwell. Op. cit. Р. 651–653) приводит несколько интересных примеров таких увлеченных заключенных: одни поставляли и принимали наркотики, другие уходили с головой в изготовление кожаных изделий на продажу, третьи, «спартанцы», были поглощены совершенствованием своего тела, и тюремная раздевалка была для них чем-то вроде пляжа, на котором они демонстрировали свои мускулы; также были гомосексуалы, игроки
472
Мелвилл (Мелвилл. Указ. соч.) посвящает целую главу (LXXIII) подпольным азартным играм на борту его фрегата.
В Центральной больнице высоко ценились портативные средства отвлечения: пациенты носили при себе детективы в бумажной обложке [473] , карты и даже паззлы. Эти средства позволяли не только забыть о палате и больнице, но и, если нужно было подождать какое-либо официальное лицо в течение часа, или начала приема пищи, или открытия досугового центра, можно было избежать выводов на свой счет, связанных с таким подчиненным положением, тут же достав оборудование для создания своего мира.
473
Эскапистская роль чтения в тюрьме хорошо описана в: Behan. Op. cit.; см. также: Heckstall-Smith. Op. cit. P. 34: «В тюремной библиотеке была довольно хорошая подборка книг. Но со временем я стал читать, только чтобы убить время, — все подряд, что попадалось под руку. В течение этих первых недель чтение действовало как снотворное, и долгими вечерами в начале лета я часто засыпал над книгой».
Когон (Kogon. Op. cit. P. 127–128) приводит пример из концентрационного лагеря: «Зимой 1942–1943 года череда краж хлеба в бараке 42 в Бухенвальде заставила выставить ночной дозор. Несколько месяцев подряд я вызывался на эту работу, уходя в смену с трех до шести утра. Это означало, что я сидел один в рабочей комнате, пока с другого конца помещения доносился храп моих товарищей. Наконец-то я был свободен от неизбежного присутствия других людей, которое обычно сковывало и подавляло любую индивидуальную активность. Какое же удовольствие было тихо сидеть у неяркой лампы, странствуя по страницам „Диалогов“ Платона, „Лебединой песни“ Голсуорси или сочинений Гейне, Клабунда, Меринга! Гейне? Клабунд? Меринг? Да, их можно было нелегально читать в лагере. Их можно было выудить из макулатуры, прибывавшей со всех уголков страны».
Индивидуальные средства создания миров были самыми причудливыми. Один депрессивный суицидальный алкоголик, явно хорошо игравший в бридж, с презрением отказывался играть почти со всеми пациентами и всюду носил с собой набор для игры в бридж в одиночку, время от времени выписывая себе новый набор. Имея запас любимых леденцов и карманное радио, он мог в любой момент отстраниться от больничного мира, окружив себя со всех сторон тем, что доставляло удовольствие его органам чувств.
Рассмотрение отвлекающих занятий позволяет еще раз вернуться к вопросу о чрезмерной преданности учреждению. Например, был один пациент, который несколько лет работал в больничной прачечной. Он исполнял функции неофициального старшего рабочего и, в отличие от почти всех других работников-пациентов, предавался своей работе с умением, рвением и серьезностью, хорошо заметными окружающим. Отвечавший за прачечную санитар сказал о нем: «Вон тот особенно много мне помогает. Он работает усерднее, чем все остальные вместе взятые. Без него я бы не справился». В обмен на это усердие санитар почти каждый день приносил этому пациенту из дома что-нибудь поесть. И все же в таком способе приспособления было нечто гротескное, так как его глубокое погружение в мир работы было явно не совсем искренним; в конце концов, он был пациентом, а не старшим рабочим, и ему часто прямо напоминали об этом в нерабочее время.
Как показывают некоторые из приведенных иллюстраций, отвлекающие занятия, очевидно, не обязательно являются нелегитимными; мы ставим их в один ряд с другими практиками вторичного приспособления из-за той функции, которую они выполняют для постояльца. Предельным случаем здесь является, вероятно, индивидуальная психотерапия в государственных психиатрических больницах; данная привилегия настолько редко встречается в этих институтах [474] и соответствующая форма контакта со штатным психиатром настолько уникальна для статусной структуры больницы, что во время психотерапии постоялец может в какой-то степени забыть, где он находится. Действительно получая то, что институт формально предлагает, пациент может успешно укрыться от того, что учреждение предлагает в действительности. Отсюда вытекает общий вывод. Вероятно, любая активность, которую учреждение предписывает или разрешает своим членам, представляет потенциальную угрозу для организации, поскольку не существует деятельности, в которую индивид не мог бы уйти с головой.
474
Из приблизительно 7000 пациентов, числившихся в Центральной больнице, по моим подсчетам, около 100 каждый год проходили индивидуальную психотерапию того или иного рода.
Некоторые подпольные практики ясно демонстрируют еще одну черту, которая составляет фактор всех подпольных практик: я имею в виду то, что фрейдисты иногда называют «сверхдетерминацией». Некоторые противозаконные действия совершаются постояльцами с долей презрения, ехидства, злорадства и триумфа и приносят им персональное удовлетворение, которое нельзя объяснить удовольствием, получаемым от результата этих действий. Действительно, для закрытых ограничительных институтов характерно то, что в них удовольствия, кажущиеся незначительными, могут определяться как существенные. Но даже с этой поправкой кое-что еще требует объяснения.
Одним из аспектов сверхдетерминации некоторых практик вторичного приспособления является ощущение, возникающее у индивида, когда он делает нечто, просто потому что оно запрещено [475] . Пациенты Центральной больницы, которые умели обходить правила особенно хитроумным способом, часто находили другого пациента — даже такого, которому нельзя было полностью доверять, — чтобы предъявить ему доказательства своего нарушения. Пациент, вернувшийся после затянувшейся допоздна вылазки в соседний город за ночными приключениями, на следующий день рассказывал кучу историй о своих подвигах; другой пациент подзывал своих друзей, чтобы показать, где он спрятал пустую бутылку из-под спиртного, содержимое которой он употребил вчера вечером, или же чтобы продемонстрировать презервативы в своем бумажнике. Было вполне обычным делом видеть, как проверяются пределы утаивания. Я знал одного крайне находчивого алкоголика, который тайком проносил в больницу пинту водки, наливал немного в бумажный стаканчик, садился на самой видной части лужайки, которую мог найти, и потихоньку напивался; при этом он дружелюбно приветствовал людей, половина которых была сотрудниками больницы. Я также знал санитара, который парковал машину прямо у буфета для пациентов — социального центра их вселенной, и там он и его друг-пациент обсуждали интимные качества проходивших мимо женщин, потягивая бурбон из бумажного стаканчика, стоявшего на коробке дифференциала, ниже поля зрения толпы, так, словно они поднимали тосты за дистанцию между ними и окружающей обстановкой.
475
Эту тему обсуждает Альберт Коэн в: Albert К. Cohen. Delinquent Boys: The Culture of the Gang (New York: The Free Press, 1955).