Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.

Бруссуев Александр Михайлович

– Барышня, мне транспортный отдел, - сказал он в нее по-фински.

Та в ответ что-то хрюкнула, видимо - тоже по-фински.

– Конста, как жизнь?
– заметил он и после некоторой паузы продолжил общаться с трубкой.
– Сделай одолжение. Сейчас я тебе продиктую литеры вагона, отследи, куда он уехал, если уехал. Вагон - столыпинский. Пришел с Выборга вероятно месяц назад.

Так же осторожно положив трубку на аппарат, Эйно объяснил:

– Это Конста Линдквидст, тоже с эдускунты, ныне уполномоченный по транспорту. Наш человек в Петрограде. На него можно положиться. Едва обнаружит твой вагон - сразу позвонит.

– Спасибо, - сказал Тойво, испытывающий смешанные чувства: с одной стороны, надо было что-то делать самому, с другой стороны, когда за тебя что-то делают - это очень даже обнадеживает. Складывается ощущение товарищеского плеча, единомышленников, которые не бросят на произвол судьбы.

– Хорошо, - чуть кивнул головой Эйно.
– Как я понял, у тебя из документов только финские бумажки?

– Ну, да, - согласился Антикайнен.

– Так дело не пойдет, - Рахья приоткрыл ящик стола и достал оттуда пару оттиснутых типографским способом бланков из плотной бумаги.
– Вот - это теперь "мандат", такое изобретение вместо паспорта. Временное, конечно, но для нас в самый раз. То ли от mana (царство мертвых) происходит, то ли от чего-то не вполне цензурного. Впрочем, неважно. Главное в этой бумажке - круглая печать и подпись какого-нибудь вождя. Вот тебе с закорючкой Глеба Бокия и печатью с двуглавым орлом. Может, пока они свои оттиски еще не сделали, но и эта прокатывает.

Он протянул оба незаполненных бланка Тойво и предложил:

– Ты иди пока к Лиисе, а я, как только получу всю информацию по нужному вагону, тебе сообщу.

Антикайнен, услышав фамилию "товарища Глеба", задумался. В этой задумчивости он и подошел к улыбающейся Саволайнен, но ничего ей не сказал, словно бы она сделалась невидимкой.

"Может, самому к Бокию обратиться?" - думал он.
– "Питал же интерес, подлец, к древней расе, святы крепки, святы кресты, да помилуй нас" ("Святы крепки, святы боже, да помилуй нас" - воют старые бабки на отпеваниях по сю пору).

– Бокию не до нас, - подслушала его мысли Лииса.
– У него новый прожект вместе с Блюмкиным. Давай, парень, перекуси, да присядь с дорожки. Сейчас товарищ Рахья все обязательно выяснит и придумает, как быть дальше.

5. Семипалатинск?

Какой-то жирный мужик в затертой телогрейке щерил зубы в отвратительном оскале. Губы у него были мокрые или, скорее всего, сальные. Он смотрел Тойво прямо в глаза и что-то говорил. До слуха Антикайнена доносился только нечленораздельный рев, который он никак не мог воспринять, как слова.

Внезапно вместо толстяка образовалась тощая девица с папиросой в зубах. Она гнусаво и визгливо хохотала, не вынимая изо рта окурок. У нее на лацкане легкой парусиновой куртки был приколот повядший цветочек гвоздики.

Голова у Тойво раскалывалась от боли, пить хотелось неимоверно. Его мутило, и мутило все больше от ощущения равномерного движения и характерного перестука, раздающегося откуда-то снизу. Так стучат только вагонные колеса, увозящие от него мечту всей его жизни. Тойво прикрыл глаза, не в силах больше смотреть на все это безобразие.

"Мы едем, едем, едем в дальние края, мы - больше не "мы", мы - это я".

Антикайнен не мог сопоставить увиденные им картины, услышанные им звуки, ощущаемую им боль и величайшее одиночество, накрывшее его покрывалом отчаянья. Что происходит?

Ему в лицо кто-то плеснул холодной воды, Тойво поспешно попытался поймать языком хоть несколько капель живительной влаги. Тотчас ему под нос поднесли целую кружку воды, и он жадно припал к ней, стуча зубами о ее жесткие края.

Оказывается, средоточие всей жизни - это вода. Больше ничего не надо: ни этих людей с сальными губами или гвоздичкой на лацкане, ни стука вагонных колес, ни мыслей, ни желаний - только вода и одиночество.

– А, ожил!
– чей-то голос прилетел, словно из такого далекого далека, что и представить страшно.
– Дайте ему еще воды, может, оклемается!

Тойво снова выпил и понял, что сидит в плацкартном вагоне возле окна, и руки у него есть, и ноги не оторваны, и голова уже почти не болит, а даже как-то чешется. И одет он, и обут, и во внутреннем кармане что-то лежит.

Вокруг люди сидят. Говорят, преимущественно, на русском языке.

Антикайнен попытался вспомнить что-нибудь, но последнее воспоминание - это обед, весьма обильный, в Питере на Каменноостровском проспекте, организованный бывшей секретаршей Отто Куусинена Лиисой Саволайнен. А потом - пустота.

Свежее воспоминание - это жирный мужик с сальными губами. С него-то и началось новое для Антикайнена время. Но куда же, черт побери, подевалось старое?

– Это где ж ты так погулял, мил человек, что почти сутки колодой просидел?
– спросил его тот же голос. Он принадлежал кряжистому мужчине уже далеко за пятьдесят. Говоривший сидел в проходе вагона, его лицо с окладистой бородой, круглое и будто бы всегда улыбающееся, выражало участие. Тойво также заметил, что почти все пальцы на его руках как бы укороченные - на каждом отсутствовали, по крайней мере, по одной фаланге.

– Так только на свадьбе можно погулять, - снова изрек он.
– На чужой свадьбе. Правильно я говорю?

Он протянул руку и принял у Антикайнена свою медную, местами зеленоватую от патины, кружку. Продолжая смотреть парню прямо в глаза, мужчина улыбнулся вполне дружественно.

– Не знаю, - кое-как ответил Тойво.

– Так ты, вдобавок, нерусский!
– сказал он.
– Латыш, что ли? Или чех?

Антикайнен отчего-то не захотел говорить, что он, типа финн, что у них в Хельсинки не все свободно говорят по-русски, и, вообще, что он едет не в ту сторону.

– Не латыш и не чех, - пояснил Тойво, чтобы не обижать добродушно настроенного человека.

– Ага, вижу, - охотно согласился мужчина.
– Давай, угадаю. Ты с Олонецкой губернии. Стало быть, карел. Так?

Антикайнен кивнул: "точно так". Его собеседник тоже кивнул, вполне удовлетворенный своей наблюдательностью.

– Знавал я олонецких егерей по службе, - повернувшись к прочим пассажирам, сказал он. Тем было, по большому счету, все равно. Но это не смутило рассказчика.

– Еще в японскую войну стояли они с нашим полком рядом в этой самой Маньчжурии. И генерал к ним всегда строго относился. Маннергейм его фамилия - генерала этого, - продолжил он.