Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Но Михаил задумался крепко и головой не вертел. Вывел его из этого состояния шум, донесшийся от ворот. Часовой не пускал какого-то красноармейца, сидящего на взмыленной лошади — темно-рыжие ее бока влажно блестели на солнце. Они что-то доказывали друг другу, и Михаил разобрал:
— А где пропуск?
— Так убили же…
— Не знаю!
— Пойди, дурень…
Михаилу вдруг подумалось о Белове: не его ли убили? «Еще накаркаешь, дурень», — ругнул он себя.
К часовому, придерживая подол, семенила пожилая медсестра.
— Боже мой! Убили! Боже мой! — раздался через секунду ее крик.
3
— Убили! Что творится-то!
— Человек был, эх!..
— Моего сынишку спас… Как глотошная схватила, а он спас…
— А что случилось?
— Доктора зарезали военного. Владимира Илларионовича…
— Убивцы, чтоб им!
Наверное, не менее полусотни обывателей — со всего квартала, не считая случайных, — толпилось во дворе, под аркой и возле дома на Саратовской улице. Посматривали на одноэтажный каменный особняк в глубине двора, вполголоса переговаривались, строили предположения, вспоминали добродетели убитого доктора, сетовали на лихое время. Иногда из малоподвижной, приглушенно галдящей толпы вырывался злой голос:
— До сих пор режут. Безобразие!
Или еще резче:
— А власти смотрят! Им что!
Плакала, утираясь концом платка, молодая женщина. Ее большой живот — видать, дохаживала последние недели — неприятно контрастировал с неестественно худыми руками и иссохшим лицом. Оживленно перешептывались, то и дело наклоняясь друг к другу, две одинаково пучеглазые, с одинаково поджатыми губами тетки — должно быть, сестры. Челноками сновали в толпе ребятишки.
Когда из особняка вышел Белов, передние, те, что толклись во дворе, приумолкли и выжидающе на него уставились. Однако спрашивать о чем-либо не решались, молча расступались, пропуская этого небольшого сосредоточенного человека. Но те, что стояли под аркой и за нею, на улице, не сразу среагировали на чекиста, и, проходя, Иван Степанович расслышал:
— Жестокость и зависть есть извечные качества человеческой натуры. Зло злом караем, зло и порождаем. Было так и будет вовек…
Ораторствовал хорошо одетый человек с коротким торсом и бородкой. Он стоял спиной к арке и никак не мог видеть приближавшегося Белова.
— А вот и не будет, папаша, — громко сказал Иван Степанович, пробираясь сквозь толпу. — Выкорчуем, дай только срок…
Вздрогнув, коротыш с бородкой, однако, сразу нашелся с ответом.
— Кривое дерево не выпрямить, пагубные страсти не вытравить, — пробормотал он, и Белов уловил в его речи ощутимый северный акцент — слишком отчетливо, без самарской растяжки произносил он звуки.
— Вот как? — Белов остановился. С жадным любопытством и боязливостью смотрели на него глаза зевак.
— Может, смирением попробовать? — жестко спросил Белов. — Ударившему по левой щеке подставить правую? Пусть бьют, пускай режут?
В толпе послышался заискивающий смех. Бородатый беспомощно оглядывался.
— Нет, почему же… только…
— Никаких только! — зло оборвал Белов. — Ни бандитам, ни другим врагам пощады не будет. Как там, в Евангелии, говорится? — Он заморгал, припоминая: — «Какою мерою меряете, такою, значит, и вам мерить будем…».
— Нет, ты ответь, товарищ, — схватил Белова за рукав заросший щетиной инвалид с костылем. — Долго так будет? Уж ежели докторов режут, это ж совсем пропадай…
— Недолго, солдат, — сказал серьезно Иван Степанович. — Выведем нечисть, скоро выведем… Слово тебе даю — этих тоже найдем.
Инвалид хмуро молчал. Очевидно, не слишком-то верил.
— Дай-то господь! — вздохнув, перекрестился коротенький с бородкой.
— Жди! Когда рак на горе…. — меняя голос, вякнул кто-то из толпы, но Белов, уже ни на кого не обращая внимания, направился к трамвайной остановке.
4
— Надо же, — досадовал Иван Степанович. — На учениях мажешь, а где не надо — в десятку!..
— Да не хотел я, — в который раз повторил Шабанов.
У себя в кабинете Белов перебирал вещи убитого Шабановым человека. Оглядел револьвер, отложил. Взял паспорт, прочитал вслух:
«Енин Андрей Викторович, 1889 года рождения. Из мещан…».
— Так, — сказал Белов спокойно. — Все, конечно, липа.
— А то! — поддакнул Шабанов.
Из паспорта выпал клочок бумаги.
— А это что такое? — пробормотал себе под нос Белов. — Угу. Квитанция издательства газеты «Коммуна».
Он осмотрел ее так и сяк.
— Интересно… Нюся не знает, что за квиток?
— Молчит она, — буркнул Шабанов.
— Где она сейчас?
— Здесь, в камере.
— Ага. Давай ее сюда. А этим, — Белов протянул квитанцию, — займись. Сходи в «Коммуну» и вообще…
Шабанов ушел, а Иван Степанович прикрыл газеткой револьвер и паспорт убитого. Так, чтобы было и спрятано, и видно. Однако подумал, вздохнул и сбросил все в ящик стола.
— Можно?
Это Шабанов привел буфетчицу. Глазами приказав сотруднику: иди, мол, занимайся своим делом, Иван Степанович перевел взгляд на Нюсю.
— Садитесь.
Странно, но она не казалась ни взволнованной, ни подавленной. В лице нет и тени страха, только безразличие, усталое безразличие.
Нюся молча подошла к столу, молча села.
— Анна Владимировна! Допрашивать я вас не стану. Одно хочу уразуметь: чем вы им не угодили? Вроде бы рисковали, нам голову морочили. И вдруг… Не резонно.
Она не отвечала, и, судя по выражению лица, не собиралась отвечать.
Наклонившись над столом, Белов сказал тихонько, будто опасался, что его услышат:
— Собирались сами к нам прийти, да?
Пристальный взгляд его не произвел на Нюсю никакого впечатления. Но все же она наконец-то разжала губы.
— Не надо мне вашей палочки-выручалочки. Нет, не собиралась.
Голос ее звучал тускло, безжизненно.
— Почему же они так с вами?
Она машинально ответила:
— Не знаю. Наверное, стала не нужна.