Тревожные ночи
Шрифт:
— Эх, немец, не был бы ты пленным, я бы тебе показал!
Но заснуть я так и не смог. Наверху гулко раздавались мерные шаги немецких часовых… «Должно быть, снаружи очень холодно!» — думал я, прислушиваясь к стуку сапог. На посту, судя по всему, стояло трое часовых. Один ходил строевым шагом. Ступал он редко, тяжело, делая повороты по уставу, так что под подковками сапог скрежетал камень. Другой топал на месте или подпрыгивал на цыпочках, едва касаясь пола. Третий делал несколько шагов, потом останавливался и прислушивался.
Я представил себе, как спят немцы: кто разлегся у пулеметов, готовый в любую минуту открыть огонь, кто притулился к развалинам, положив голову на коробку с боеприпасами и продолжая держать под рукой гранаты. Стены здания в сторону наших подразделений наверняка остались целыми, и большинство немцев находилось под их прикрытием. Я пытался представить себе, сколько немецких солдат могло быть в развалинах «каменного дома». Судя по шагам и силе огня, который они перед этим вели, их было человек пятьдесят — шестьдесят… И вдруг у меня мелькнула мысль: «А что, если взорвать подвал вместе с ними?» Меня охватила невыразимая радость. И словно для того чтобы продлить ее, я подумал: «А может, лучше подождать… До тех пор, пока есть патроны для снайперской винтовки, бежать я не имею права… Я должен драться до последнего патрона… Да и немцы наверху все равно в моих руках. Уничтожить их я смогу в любое время!»
Эта мысль не выходила у меня из головы. Я вскочил и пробрался под лестницу. Двигаясь в темноте, лихорадочно ощупывая стены, я быстро нашел конец спрятанного там запального шнура. «Всего лишь огонек от сигареты, — взволнованно думал я, — и в одно мгновение весь дом взлетит на воздух… От немцев останется только пыль». В каком-то экстазе я долго ощупывал шнур, с ненавистью думая о немцах наверху… «Нет, — говорил я сам себе, — даже развалины не будут вашими!»
Я положил запальный шнур и стал в темноте проделывать выход через окошечко под лестницей. Я увеличил его еще раньше, но теперь оно было завалено кирпичами и камнями. На этот раз его нельзя было продолбить ни штыком, ни ломом. Кругом стояла ночная тишина, и с первого же удара я разбудил бы немцев. Я начал ощупывать камень за камнем, кирпич за кирпичом и тихо, без шума их вытаскивать. Так пришлось мне работать до самого рассвета, а отверстие получилось величиной не более кулака. Сверху осыпались все новые камни и кирпичи, а внизу, у фундамента дома, во всю ширину окошка лежала упавшая гранитная глыба. Было ясно, что бежать мне не удастся. Но через проделанное отверстие я мог различать линию домов, в которых закрепились наши. Там стояла такая же тишина, как и здесь. «Наши уверены, что мы все убиты!» — с грустью подумал я.
Подавленный, я вернулся в котельную и стал ходить вдоль стен до тех пор, пока не почувствовал голода. Порывшись в немецких шинелях, я нашел чудом оставшуюся банку консервов. Я открыл ее и через силу заставил себя есть. Я подумал, что ефрейтору не следует ничего давать. «Мне надо выстоять, надо иметь силы бороться до конца!»
Часть оставшихся в банке консервов я отложил про запас. Ефрейтору же я зажег сигарету, которую он с жадностью схватил губами и тут же, торопливо затягиваясь, мгновенно выкурил.
— Воды нет, господин ефрейтор, иначе дал бы… Может, пойдет опять снег, тогда через окошко наберу.
Не знаю, понял ли меня ефрейтор, но когда я захотел ему снова вставить кляп, его взгляд вдруг стал таким умоляющим, что я опять пожалел его… Ничего не поделаешь, уж такое у меня мягкое сердце!.. Я сжалился и отдал ему остаток мясных консервов. «Черт с ним, — подумал я, — теперь у нас общая судьба!»
С рассветом кончилось затишье. С той и другой стороны забили пушки и пулеметы. Я бросился к своей засаде у окошка в подвале и снова взялся за снайперскую винтовку… И кто же, вы думаете, первым появился в моем оптическом прицеле? Тот самый надменный, как петух, офицер, с тонкой, будто в корсете, талией. «Ага, — проговорил я про себя, обрадованный этой неожиданной встречей. — Ты не мог спать здесь, среди развалин. Ты устроил себе постельку там, под боком у какой-нибудь хорошенькой венгерки! Ну подожди же!» Я навел перекрестие тонких, как волос, нитей оптического прицела как раз туда, где находился орел на фуражке офицера, чуть-чуть надвинутой на лоб… По правде сказать, я немного помешкал с выстрелом: мне хотелось с ним поиграть, как играет кошка с мышью. Затем я выстрелил — немец упал на живот, уткнувшись лицом в снег…
«На сегодня неплохое начало!» — размышлял я. Потом из зданий на Венгерской улице семеро солдат стали выкатывать две автоматические пушки. Мне был знаком их страшный огонь, били они прямой наводкой вкруговую, словно пулемет… Нет, они не должны достигнуть «каменного дома»! Я сделал шесть выстрелов: четырьмя из них уничтожил весь расчет первого орудия. Они упали примерно в восьми — десяти шагах от того места, где я подстрелил накануне телефонистов. Два выстрела не попали в цель. Вторая пушка с уцелевшими тремя солдатами добралась до «каменного дома». Оставшаяся посреди улицы пушка стала приманкой, и я уложил еще несколько солдат, которые хотели откатить ее назад.
Однако этот случай заставил немцев задуматься. Они начали шаг за шагом осматривать развалины и бешено стрелять по кирпичам и камням. Случайно одной из очередей, пущенной в направлении подвала, где находилась моя засада, я был ранен в левое плечо. Пуля застряла под лопаткой, левая рука больше не повиновалась мне. Рана страшно горела. Я слез с ящика и перевязал плечо так, чтобы не видел ефрейтор, который, я знал, этому очень обрадовался бы. Подсчитав патроны, я обнаружил, что у меня еще осталось их шестнадцать штук.
Отодвинув в сторону ящик, чтобы занять более безопасную позицию, я снова взобрался на него. Левой рукой я больше не мог пошевелить. Приладив винтовку между камнями, я стал стрелять. У меня не было опоры впереди, и поэтому я дал много промахов — почти половину. Три последних выстрела я сделал уже в сумерках, когда немцы потащили к «каменному дому» вторую пушку. Но ни один из них не попал в цель, я потерял столько крови и был так истощен, что и пушка, и головы немцев — все смешалось в поле оптического прицела.
Вернувшись в котельную, я с досадой бросил около стены теперь уж ни на что не годную винтовку и, тихонько застонав, лег на немецкие шинели. Меня начало лихорадить. Мне так захотелось пить, что я, казалось, мог бы выпить целое ведро воды. С трудом свернув цигарку, я закурил. Пока горела спичка, я рассматривал лицо ефрейтора: немец задремал, опустив голову на грудь.
Так я лежал на спине и курил. В голову стали приходить всякие грустные мысли: «Если наши не подоспеют в течение двух — трех дней, сколько, по моим расчетам, я мог выдержать, то придется мне погибнуть здесь, в этом подвале, и никто не узнает об этом!» Послышался громкий храп немца, и я подумал: «А что делать с ефрейтором? У меня нет никакого права решать его судьбу. Нужно развязать его! Ладно, — решил я, — утром развяжу. Если сможет этот немец спастись — его счастье!»
Неспокойные мысли, одна чернее другой, так и лезли в голову. Всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз. Меня лихорадило, не хватало воздуха, я метался на шинели… Левая рука окончательно онемела, и боль в плече перестала чувствоваться. Потом у меня начался бред…
Мне казалось, что прошло несколько лет, и я снова попал в Будапешт. Война давно кончилась, но я почему-то был одет в ту же солдатскую шинель. Был весенний день, ярко светило солнце, небо было синее-синее, в воздухе пахло цветами, слышался живой шелест листвы. Разрушенного дома не было; развалины исчезли, как по волшебству. По обеим сторонам улицы, по которой я шел, высились новые большие светлые белые здания со множеством окон. На улице стояла шумная толпа. Там были женщины с распущенными косами, в облегающих грудь и бедра платьях. Рядом играли и пели дети… Я заметил, что люди этого города обращают внимание на мой рваный военный мундир с пустым болтающимся на левом плече рукавом. Лицо у меня было давно не брито и грязно, вид измученный. Незаметно, словно призрак, я проскользнул вдоль стены между людьми и остановился перед «каменным домом». Здесь тоже не было развалин. Дом был отстроен заново; он был белый, красивый, похожий на корабль из камня. У входа сверкала под лучами солнца мраморная лестница, а справа от нее собрались мужчины, женщины, дети. Некоторые стояли, грустно опустив головы. В руках у многих были цветы. Кто-то прибивал к стене над могилой Бурады и других погибших товарищей мраморную доску… «Молодцы! Вспомнили о нас!» — подумал я и протиснулся между людьми к самой доске. На ней были высечены имена и фамилии солдат нашей штурмовой группы… Я принялся читать: старший сержант Думитру Бурада, сержант Геооге Ангелаке, капрал Аврам Винтилэ, Василе Цупа, Ион Букура, Василе Чиобану… Все! Только моего имени не было. «Почему не вписали на доску капрала Василе Добрица?» — спросил я стоящего рядом со мной человека. «Хм, мы не знали, что и он погиб в бою за наш дом!» — ответил мне смущенно мужчина… «Как не знали? — рассердился я. — Он умер здесь, в подвале… Он был последним! Идемте, я покажу вам!..» Я сделал знак, и мы все стали спускаться по лестнице в подвал. Мне все время казалось странным, что я говорю о своей смерти. Когда же мы спустились в подвал, там было темно, как и в ту ночь, когда я лежал на немецких шинелях в котельной. «Дайте свет!» — приказал я… Из группы людей вышла женщина. Она открыла под лестницей окно, то самое заложенное кирпичом окно, через которое я должен был бежать. Свет хлынул внутрь подвала, и я увидел, что эта женщина была моей матерью! Я вздрогнул и удивленно подумал: «К чему бы это моей матери быть в Будапеште?..»