Три цветка и две ели. Третий том
Шрифт:
– Кто она такая?
– Санделианская лазутчица. Из «Черной канцелярии», то есть тайной и любовной тоже. Таких, как она, сотня там, если не тысяча. Сироты…
– Не хочу быть больше доброй. Хочу быть злой, как ты.
– Нет, тебе не надо, – приподнял он ее лицо за подбородок и поцеловал в губы. – Для этого есть я. Я люблю тебя, доброту твою очень люблю. С ней светло. Ты оставайся такой, какая есть. Но всё же… доверяй поменьше не пойми кому. И друзья могут предавать – чего ждать от чужаков?
– Как ты понял?
– Как? Сангуинем – это же сангвин, кровь. Сангуинем Митеро – почти как пустить кровь, Акантха Митеро – выпустить шип… Но главная заслуга не моя, а канцлера Шанорона Помононта. Эти санделианцы привлекли его внимание в Элладанне и особенно их поспешный отъезд.
– Это он их послал, – вытерла глаза Маргарита. – Ортлиб мне однажды такое про него рассказал… и добавил, что всем нам это может стоить жизни. Ортлиб и Шаноронт Помононт, – понизила она голос, – они убили герцога Альбальда. Подробностей я не знаю. И… даже не знаю, как объяснить, Ортлиб так говорил… про ловушку и что он разгадал ее… Это было после дня рождения Альдриана, моего жуткого платья и пощечины… Будто… мне показалось, что Помононт боится Ортлиба, не знаю… Может, у него остались доказательства участия Помононта, письма или что-то еще.
– Ты лучше и впрямь молчи про это… Нет, милая, Помононт – полное дерьмо, уж прости за грубость, но смысла злить меня я не вижу. Мы ныне обо всем договорились. Лиисем – в Восточном союзе.
– Даа?.. Тоже странно.
– Нет. Альдриан вынужден искать новых союзников. Король Орензы затаил на него злобу, рядом сверхдержава Санделия – там герцоги тоже на него обижены за развод с его первой женой. Принц Баро, хоть и родня ему, вряд ли более придет на помощь. Альдриана рыцари ныне презирают за трусость, за поцелуй руки врага, он же хочет дружить с сильными и так стать сильным вновь. Скоро в Брослос прибудут послы из Лиисема. А что до того, кто направил санделианских убийц… Ну никак не мог Зимронд добраться до Моаотесса, столицы Санделии, нажаловаться там, а оттуда не могло выйти задание к восьмиде Смирения в Бренноданн. Я так и чувствую, как перед носом мгновенье назад мелькнул рыжий лисий хвост. Нос чешется.
– Аттор Канэрргантт? Он же меня спас? Зачем? Ангелика была рядом с «Сердцем Аттардии»! Зачем было нас спасать, а сразу не выкрасть?
– Он не только тебя взял на корабль. Еще Алорзартими Баро. Кто захочет ссориться со Святой Землей Меридиан? Дураков, как я и Зимронд, больше нет, пожалуй, во всей Меридее.
– Домой хочу, в Лодэнию, в наш Ларгос!
Рагнер широко улыбнулся, сверкнув зубами.
– Зря ты отпустил эту дрянь, Акантху или, как там ее, Лаверну… – еще всхлипывая, сказала Маргарита. – Прости меня, Боженька, за ужасные слова и мысли, но надо было их убить и бросить в помойную яму. Похитители детей не знают жалости и, значит, не заслуживают жалости сами.
– Я уверен, что с Лаверной и другими покончат их же хозяева, – усмехнулся Рагнер. – Кстати, крошечный башмачок у нее и правда нашелся в сумке у седла. И она ничего не украла… Тем не менее она вряд ли выкрутится – и сама это понимает… Мы более никогда ее не увидим.
Глава III
Исповедь
Согласно знанию, Пороки относились к стихии Воды, как и удовольствия; грехи – к стихии Огня. «Грех» произошел от слова «греть», означал поступок или мысль против совести, что жжет и мучает, – и человек заливал Огонь Водой, получая удовольствие, а со временем обилие грехов превращалось в Порок. Грехи будто выжигали дырочки в душе – и в них поселялись лярвы, мелкие злобные духи, более всего похожие на червей. Лярвы разъедали душу больше и больше, делая дерево души больным, слабым, с трудом сопротивляющимся пагубным страстям. Пилула помогала избавиться от тех лярв, что неглубоко засели в душе, но истинным лекарством являлась исповедь – соединение Воды и Земли. Вот только часто человек не осознавал всех своих грехов, Пороков и заблуждений, ведь они появлялись у него сразу же – едва он издавал в этом мире первый крик: они росли в нем, крепли вместе с ним; порой человек их любил, временами ненавидел, но избавиться до конца от порочных склонностей не мог. Монахи, уходя из мира, давали обеты – безбрачия, послушания, нищеты и иногда молчания, – ничто не должно было туманить им разум. Посредством молитв и исповедей они очищали душу для того чтобы прозреть: увидеть мир, людей и предметы в нем в их первозданном виде, а не через вуалевые завесы лжи, не через грязь гордыни, не через кровь вражды и не через песок корысти, – без блеска славы, без обманчивого цветения земной любви, без слепящего света духовной любви…
________________
Тридцать четвертого дня Нестяжания воротились Лорко, Енриити и Филипп. Часть новостей уже рассказал Рагнер, часть – они. По их словам, нотариальное дело Оливи вроде процветало – он снимал хороший дом на северо-востоке города, у рынка, жил там без жены и сына, но с матерью. Тетка Клементина пребывала в добром здравии. Гиор Себесро вновь устроил лавку на первом этаже своего дома, а суконную палату перестраивал с подвала и до крыши, обходясь, когда мог, собственными силами. Все ожидали чего-то грандиозного. Нинно так и не объявился, в его доме поселился Парис Жоззак, седовласый ухажер Ульви. Годовалый Жон-Фоль-Жин одновременно напоминал мать и отца, отличался отменным аппетитом. Ульви сказала, что если через четыре с половиной года ее муж не объявится, то она по закону похоронит его имя, продаст дом с кузней и выйдет замуж за Париса Жоззака. Кажется, она даже расстроилась тому, что Нинно осенью был жив-здоров и ей теперь придется ждать лишние полгода для похорон имени и до своей свободы.
Филипп повидал Онару Помононт, пуще влюбился и поставил себе цель: стать рыцарем, чтобы, как и Лорко, однажды завоевать сердце этой Прекрасной Дамы. Однако Лорко никак не хотел быть его наставником – «упозоримся вместях на всею Меридею, Фильпё». Зато Рагнер с пугающей искрой в глазах согласился – согласился «согнать жиру и нюней» со своего «братца-Любоконя». Видимо, чувства к синеглазой Онаре были воистину сильны – Филипп, обуздав страх и гордость, поклялся во всем слушаться герцога Раннора и не жаловаться сестре. Утро отныне наступало для Филиппа на рассвете, «с пробежки» в горы до реки, с купания в ней (знаю, что не умеешь плавать – войди в реку да выйди!), и с таскания двух ведер чистейшей воды до имения. Днем Филипп работал конюхом, ведь после санделианцев остались три лошади, а ночью подросток спал с четырьмя борзыми на сеновале, причем ночь для него начиналась сразу после заката. Филипп добросовестно старался, и в награду Рагнер позвал его с собой на охоту.
На охоту Рагнер, Лорко и еще пять лодэтчан собрались в медиану, до того же три дня готовились: собирали вещи, хлеб и вино, искали рога, чтоб трубить, точили колья, вместо рогатин, и тесали пули для камнеметных арбалетов. На кого идут охотиться, они сами не знали; самой желанной добычей, конечно, являлся красавец-олень. Поехали на лошадях, решив в горы не подниматься, а «гульнуть по холмам». Борзых собак тоже взяли «гульнуть».
В первый день охотники подстрелили двух куропаток и обнаружили у реки стаю куликов. Филиппа научили стрелять из арбалета, и он сразил одного кулика стрелой. Вечером они пообедали тем, что добыли, а затем, попивая вино, разговаривали у костра. Филиппу тоже налили вина, и он чувствовал себя взрослым, важным. Рагнер, глядя на него, вспоминал себя и думал, что для Филиппа охота случилась в первый раз, для него же, возможно, в последний – до празднества Перерождения Воды оставалось семь дней, значит, если проклятье это правда, то у него имелось всего десять дней жизни.
Второй день, день луны, прошел в поисках звериных троп. Воротиться домой без оленя, кабана или хотя бы косули, охотники считали позором. Однако утром дня марса Рагнер объявил, что они возвращаются и дальше в горы не пойдут. Разочарованные, охотники отправились до дома.
– Надобное было засразу в горы идти! – в сердцах воскликнул Филипп и хлестнул лошадь по шее поводьями, отчего та обиженно заржала.
– Добрый зверь в чем виноват? – строго спросил его Рагнер, поглаживая морду кобылы и успокаивая ее. – Еще раз увижу – пойдешь пешком. Я не только про сегодня говорю. Теперь это одно из многих моих правил, по каким ты будешь жить, Любоконь херов…
«Любоконь» насупился, а Лорко примирительно сказал:
– Конь – енто жа честя рыцарев, Фильпё. Не он тябе служивает – тъы яму. Уохотишься ащя, ежаль с Рагнером в Ларгос подашься, – не огорчавайся. У Ларгосу лясов полная полна… И да, Фильпё, Рагнер должон тябя научивать соколинай охоте – енто одна из рръыцарских наук.
– Я как герцог Альдриан Красивый буду охотиться?! – обрадовался подросток. – Рааагнер, а ты мне соколу куплишь?
– Я себе щас ссокола по ж…пе куплю! – с возмущением ответил тот. – Так, я тебе отныне не «Рагнер», тем более не «Рааагнер», а «герцог Раннор» или «Его Светлость», – это раз. Так будет до твоей юности, а там посмотрим, – это два. Далее, не «куплишь», а «купишь», – это три – учишь грамотно изъясняться. А четыре, – перебил он Филиппа, открывшего рот, – Лорко поздно переучивать, но даже он старается, – это пять. Более не перебивай меня никогда и не перечь мне, – это шесть! Ничего я тебе не куплю и сразу отринь сии мечтанья – максимум дам попользоваться или заплачу жалование за службу, – купишь всё себе сам, – это семь! Восемь – соколиная охота – это мастерство лишь для благородного рыцаря! Девять – соколов я не люблю! Десять – в моем замке их нет! Одиннадцать – ружье лучше любого сокола. Двенадцать – в моем замке даже есть пистолет. Тринадцать – да, я научу тебя стрелять из ружья – ты способный.