Три цветка и две ели. Второй том
Шрифт:
***
Утром тридцатого дня Любви Маргарита уже не плакала, а Марлена оставила ее в покое: не будила, не тянула из тепла постели, не заставляла умываться и спускаться затемно вниз. Колокола Брослоса пробили начало шестого часа, через ставни пробивался свет и Сиурт тоже уж наведывался в «Белую башенку», но Маргарита всё лежала в постели, на маленькой кровати с коробкой в изголовье. Она лишь сняла покрывало с этого изголовья, дабы убедиться в том, что настал новый день. Она думала о том, как и на что будет жить до весны в Лодэнии – и твердо решила продать свадебный ларь, но лишь когда принц Баро покинет эти земли и ничего не узнает. Еще у нее оставался недорогой кулон с морионом и дорогое жемчужное ожерелье с большим рубином, но его она решила продать в самом крайнем случае. Еще можно было продать пару нарядов, а другие, скромные платья, переделать: утеплить их войлоком и пришить черную кайму к подолу юбки. Так, она нашла себе занятие на сегодня и, возможно, на завтра. А что будет послезавтра, в нову, в последнюю триаду Любви – она гадать не будет и доверится Божьей воле.
В Малом дворце Лодольца завтракали Рагнер, Лорко, Соолма и Айада. «Дамы» уж перекусывали во второй раз, мужчины – в первый, ведь пили до поздней ночи и недавно пробудились, причем Лорко заночевал в гостиной, на скамье, обнимая свой горшок с золотом.
Лорко и Рагнер сидели оба сонные, хмурые и молчаливые, будто вчера наговорились на триаду вперед. Они накинули собольи покрывала поверх рубашек, так как камин только растопили, а море, что плескалось у Малого дворца, нагнало в гостиную сырость и холод. Мужчины пили горячие напитки, какие им сделала Соолма, и ненавидели белое куренное вино.
Сиурт постучался в тот момент, когда Соолма, увенчанная двурогим белым колпаком, накинула на себя белый плащ Маргариты и позвала Айаду прогуляться по парку. Сиурт сообщил, что верхние этажи особняка Эгонна Гельдора по-прежнему выглядели темными и нежилыми, передал Рагнеру письмо от Магнуса и вышел. Рагнер же, бегло пробежав глазами по записке, ошалело проговорил:
– Знаешь, Лорко, где вчера обедал наш Аргус? Он к Маргарите свои сапоги нынче подставляет… Ах ты, свиристелева трясогузка на побегушках! Аргус… Еще братом мне звался! Охереть… Лорко?!
– Ты вчара с десятку раз сказал, дча с Маргаритою у тя либа вся оканчалося, либа ты не знашь, но вся оканчалося, – хмуро пробормотал Лорко.
– Всё равно… Она же ныне как раненая мною. Ее сейчас легко соблазнить: поутешать – и всё… И Аргус это отлично понимает.
– Ндааа… – почесал свою макушку Лорко. – Слухай, мы все были в Маргариту влюбвлёные. Мы – енто я, Аргус и Эорик. Похожа, Аргус боля всех из нас. Кабы не быкоглазая любвовь моя, я б тожа к златовласке вчара сбёг от тя… У Аргуса-то нету никага. С Эмильной он едва живаат – порою ходит к ею, как приспичат, но всё реже. Я бы не винял его, а бы поговорил.
– Магнус попросил меня не выдавать его. Как я с Аргусом поговорю, если я якобы ничего не знаю?.. Как же подло! Аргус! За любовь он бы выпил! В глаза мне смотрел и лыбился… Я бы с ним так никогда не поступил!
– Не зарёкивайся, – зевнул Лорко. – Бабы рушат самовую крепкаю мужью дружбу. И дча ты взвёлся? Маргарита – те ненужная, а в Ларгосе дика краса тябя ждет, какая любвит тухлаю рыбу и ащя вышивает. Аргусу жалкое, дча ли, уступить ненужнаю тябе женщину, а? Не себе, ни брату, да?
– Жалко, – хмуро ответил Рагнер. – Даже нет, не жалко: не хочу и не могу. У нее в чреве мой наследник… и… Ну не хочу я знать, что она будет с Аргусом лежать, улыбаться ему и… Фууу, – скривился он. – Гадость! Начищу ему морду как следует! Лишь представил – и уже будто меня он оскорбил!
– Слухай, Рагнер… – задумался Лорко. – А ента, Лилия… Ее б смогёл Вьёну щас отдать? Отойти и не мешатися?
Подумав, Рагнер не без удивления ответил:
– Мог бы. Не хочу, но мог бы. Даже был бы рад, хотя не рад. Даже не знаю, как объяснить… всё равно, как если бы Вьён жил вместо меня в моем замке, всё там трогал и всем распоряжался. Но, Вьёну, я бы позволил – другой бы замок себе, скрипя зубами, построил, лишь бы он счастлив был. А Аргуса я на хрен прибью. Наверно, потому что я знаю Аргуса меньше, чем Вьёна.
– Ладнае. А отдал бы Вьёну Маргариту? Ежаля бы она былась замком, Вьён бы тама жился и распоря…
– Нет. Погнал бы прочь. Довольно с него Лилии.
– Ладнае… а Аргусу бы Лилию дал?
Рагнер снова задумался и еще более удивленным голосом проговорил:
– Да… в мыслях мог бы. И почему-то я теперь представляю Лилию не своим замком Ларгосц, а скорее как Рюдгксгафц, что продал. Лорко? Так я, выходит, Маргариту люблю сильнее и… не хочу ее терять. Что мне делать?
– Я тя выучу, – довольно улыбался Лорко. – А ты мяня в рыцарёв вывядешь. Угавор, – протянул он ладони.
Рагнер молча ударил по ним своими ладонями.
Аргусу он «морду не начистил» – решил не портить отношений, а дать другу возможность самому отойти с его пути. Найдя третьего посыльного канцлера в Канцелярии, он сказал, что впредь купит всё, что Маргарита захочет продать, любые тряпки и драгоценности. И попросил приносить ее вещи ему.
Глава XXIII
Дорогой Славы или Позора
Родство могло быть по роду, по сердцу, по договору и по крови. Первое даровал Бог, второе – духовный закон, третье – мирской закон, четвертое – воинский.
Согласно духовному закону, в семью могли входить несколько родов, когда же род разрастался, его величали как «клан». Родство продолжалось до «третьей крови», и четвероюродные родственники не являлись одной семьей. Такое родство даровал Бог, но можно было заключить родство по сердцу через клятву на святыне или в храме: стать вторыми родителями, мужем и женой. Длилось родство по сердцу, пока действовала клятва.
Согласно мирскому закону, напротив, в род могло входить несколько семей. Начиналась семья с отца, а всех родственников либо объединяла кровь, либо договор. Существовали такие градации родства: «кровные» братья и сестры имели общих отца и мать, «единородные» – общего отца, «единоутробные» – общую мать, «некровные» – не имели общей крови. Так, понятия «семья» и «род» различались для духовного закона и мирского закона, однако мирские законы не противоречили духовным, как и воинские.
В воинском законе слово «семья» заменили словом «братство», но суть осталась та же. Все рыцари были некровными, то есть сводными братьями. Те, кто объединили руки знаком единства, становились полукровными побратимами, каких породнила пролитая кровь и клятва воинской верности. Те, кто объединили руки знаком двойного единства, являлись единокровными побратимами, всё равно что родными братьями, которых навек связал крест. Рыцарь, воин Бога, крест уже не мог ни порвать, ни сжечь, ни разрубить.