Три версты с гаком

Козлов Вильям Федорович

— Пока будешь писать то, что я тебе предложу.

В мастерской скрипели под ногахми стружки, в углу одна на другой лежали гладкие доски. Артем включил свет, повесил на окно одеяло и разложил два мольберта: большой — для себя, а маленький переносный — для Жени. Потом спустился вниз, принес глиняный жбан из-под мо­лока, кружку и полбуханки хлеба. Все это расставил на табурете и повернулся к Жене:

— Чем не натюрморт? Только прошу тебя, чтобы было полное сходство. Все как есть, понял?

— Понял, — пробурчал Женя, прикалывая кнопками белый лист.

Сделав несколько штрихов, он с любопытством взгля­нул на мольберт Артема.

— А вы кого будете рисовать? Опять дядю Васю?

— Не отвлекайся, — сказал Артем.

Артем купил в сельпо синий жестяной почтовый ящик и приколотил на дверь.

У дома сразу стал обжитой вид. На другой же день обнаружил в ящике письмо из Ленин­града. Артем удивленно вертел в руках конверт. Адреса он никому не давал, потому что и сам его не знал. Да потом, когда уехал из Ленинграда, и дома-то еще не бы­ло. На конверте: «Калининская обл. Смехово. Художнику А. И. Тимашеву». Почти по Чехову: на деревню дедуш­ке... И вот дошло.

Вскрыв конверт, прочел: «Правление Союза художни­ков поздравляет вас со знаменательной годовщиной Октября и желает дальнейших творческих успехов и сча­стья в личной жизни!» Внизу мелким почерком приписа­но: «Артем! Куда ты пропал? Появляйся в Союзе, есть новости для тебя. С приветом!»

Артем улыбнулся и засунул письмо в карман. Отошел он от союзовских дел, зато влез по уши в поселковые. Неде­лю проторчал у Мыльникова на заводе. Оформил к празд­нику все как полагается. От имени руководства ему пре­поднесли праздничный набор крепких настоек и велико­лепный графин с красавцем петухом. А вчера закончил праздничное оформление поселкового клуба. Вот они красуются, его плакаты и транспаранты! Когда-то, еще студентом, он зарабатывал себе этим делом на жизнь. Ленинград... Три месяца он не был там. Сейчас в городе туманы и дожди. Даже не дожди, а въедливая водяная пыль. И редко-редко из-за низких дымных облаков выгля­нет хмурое невеселое солнце. В такую пору на Артема накатывалась серая тоска. Уж лучше свирепая буря, на­воднение, крепкий мороз, чем этот неподвижный, серый, пахнущий бензином и ржавеющим металлом, влажный туман. Некоторые художники любили ленинградские туманы и рьяно работали осенью. Артем же слонялся по мрачной, полутемной мастерской, глядел на Литейный проспект, мокрый и унылый, на едва ползущие машины, грохочущие трамваи, на черные раскрытые зонты прохо­жих. Дьявольским огнем загорались в тумане огни свето­форов, с треском сыпались из-под трамвайной дуги яркие искры... Артем смотрел на все это и тосковал. Случалось, встав утром, наспех швырял в чемодан вещи, мчался в аэропорт и улетал куда-нибудь подальше...

В этом году ничего подобного не произошло. Наверное, потому что здесь не было липких туманов, а, наоборот, стояла, как говорится, золотая осень. Каждое утро Артем делал зарядку. Прихваченная ночным морозцем трава хрустела под ногами, ледяная колодезная вода обжигала тело. На крышу детсада повадилась прилетать сорока. Она с интересом смотрела на Артема, хлопала крыльями, скрипуче кричала.

Гаврилыч не приходил с неделю. Кое-что по дому Ар­тем сделал сам. Обшил досками ход на чердак: в мастер­скую можно было попасть только по этой лестнице: за­кончил обшивку одной стены. Плотницкая работа ему нравилась. Было приятно, что топор не прыгал в руках и отесывал столько, сколько нужно, а молоток ловко и пружинисто загонял гвозди в податливую древесину. И все-таки без Гаврилыча было плохо. Подоконник так и остался незаконченным, не было одной двери. По ночам было слышно, как по крыше бродили кошки, а днем раз­гуливали галки.

Артем уже собрался пойти к плотнику и согласиться на все его условия, как он сам объявился. Пришел днем с топором на плече. Впереди гордо шествовал Эд с сумкой в зубах. В сумке — мелкий инструмент.

— Душа ноет, глядя, как ты уродуешь дом, — сказал Гаврилыч, поздоровавшись. — Да и натура моя не позво­ляет бросать дело на полдороге. Вот забью последний гвоздь — и покедова.

— Золотые слова говоришь, — обрадовался Артем. Гаврилыч обошел весь дом. Придирчиво рассматривал

каждую мелочь, сделанную Артемом. Покачивал головой, крякал, а на невозмутимом лице ничего не отражалось. Артем следовал за ним с видом провинившегося ученика. Однако Гаврилыч пока молчал. И лишь позже, свернув цигарку, обронил:

— Годика два-три поработал бы со мной в подмастерь­ях, глядишь — и вышел бы из тебя какой толк...

Артем скромно потупился: плотник был не очень-то щедр на

похвалу.

— А теперича, Иваныч, отдирай свои доски от стен­ки, — сказал он. — Не выдержал ровную линию, вот и по­лучился у тебя ряд, как рота солдат мал мала меньше... Чего глазами хлопаешь? Бери топор, клещи и действуй. Гляди, края досок не повреди.

Разобрав стену, Артем полюбопытствовал:

— Ну как, Василий Гаврилыч, новая работенка? По принципу: солдат спит, а служба идет?

— Ты моей службы не касайся, — не поддержал шутки Гаврилыч. — Видишь, одна балясина прогнулась? В сарае железная скоба положена. Где хомут. Неси-ка ее сюда!

Отныне порядок дня изменился. Плотник теперь при­ходил не в восемь утра, а в двенадцать. После ночного дежурства — он сменялся в пять утра — ложился спать.

У Артема работал до семи, потом ужинал и шел на де­журство. К своей службе Гаврилыч относился с полней­шим равнодушием и, если представлялся случай выпить, охотно присоединялся к компании. И, конечно, забывал о дежурстве. Но жена никогда не забывала. Получив до­веренность на зарплату, она теперь всегда была начеку, так как не желала, чтобы муженек потерял работу. По­являясь ровно за пятнадцать минут до начала дежурства, она ловко и проворно выхватывала щуплого Гаврилыча из любой развеселой компании и, не обращая внимания на его энергичные протесты, приводила к магазину, кото­рый закрывался в восемь вечера. Убедившись, что муж приступил к своим обязанностям, удалялась домой. И на широком лице ее было полное удовлетворение: муж до­ставлен на свое рабочее место, значит, законная зарпла­та идет.

Артем не огорчался, что теперь Гаврилыч приходит поздно. Две комнаты и кухня были почти готовы, а в ма­стерской, которая все еще стояла без потолка, зимой все равно работать нельзя: там печки нет.

Редкий день Артем не встречался с Таней. Он прихо­дил к ней домой. Даже в один дождливый вечер вместе с суровой Таниной хозяйкой пили чай с душистым ма­линовым вареньем.

Артем поднимался с рассветом. Жаль было пропускать прозрачное осеннее утро. Когда багровое солнце еще только-только встает, раздвигая спящие в белесой дымке вершины сосен, а мелкие лужицы на дороге прихвачены тонким синеватым льдом и на похудевших яблоневых ветвях попискивают синицы, хорошо выйти босиком на холодное заиндевевшее крыльцо и крикнуть «Здорово!» вертлявой сороке, ожидающей его на крыше детсада. Только ранним утром так широко и свободно дышится. А как сверкает иней на закудрявившейся траве!

По тропинке вдоль огорода можно выйти на опушку леса и, прислонившись к толстому сосновому стволу, смот­реть, как работают в лесу пестрые дятлы, слушать голоса птиц, оставшихся на зимовку. А потом, позже, на бугре, где старый клуб, покажется знакомая фигура в коричне­вом плаще, перетянутом узким поясом. Таня улыбнется, помашет рукой и почти бегом спустится вниз, по нака­танной велосипедистами тропинке...

3

Они идут по извилистой дорожке в Голыши. Под но­гами поскрипывают опавшие листья. Листья такие еще живые и красивые, что жалко наступать. И Таня пере­прыгивает. Лес стал светлее, прозрачнее. С тропинки сквозь бор можно увидеть, как проносится по высокой железнодорожной насыпи товарняк. И тогда с откосов поднимаются в воздух листья и начинают кружиться над вагонами. Они опускаются на крыши пульманов, платфор­мы и вновь взлетают, устремляются вслед за последним вагоном, но где им, мертвым листьям, догнать грохочущий поезд? Им ничего не остается, как снова печально опу­ститься на крутые песчаные откосы, на просмоленные шпалы, прильнуть к блестящим рельсам. Опуститься и тихо ждать следующего поезда, который снова взбаламу­тит их, смешает с дымом и паром, щедро взметнет в воз­дух и умчится, может быть, туда, где листья вечнозеленые и никогда не умирают...

Артем и Таня одни в лесу, не считая синиц и дятлов, которые их совсем не боятся. У березы с раздвоенным стволом Артем останавливается и, повернув к себе девуш­ку, целует. Она почему-то всегда приподнимается па цыпочки, щеки розовеют, а густые длинные ресницы вздрагивают. Из ее рук мягко падает в листву портфель, битком набитый тетрадками.

— Что бы подумали мои ученики, если бы увидели меня здесь, в лесу, целующейся с тобой?.. — говорит Таня.

— Они бы сразу подтянулись и исправили все двойки.