Тридцать третий румб
Шрифт:
Конечно, новичкам вроде нас и работу поручали соответствующую. Узлы мы пока вязать не умели и снастей не знали, поэтому постановку и уборку парусов нам не доверяли. В этих работах мы были на подхвате – помогали с палубы вытягивать снасти. Но нас понемногу учили самостоятельно управляться с ними и вязать простые узлы.
Каждое утро на рассвете нам приходилось откачивать помпой воду, накопившуюся за ночь в трюме. Противно было, конечно, вставать в эту жижу босыми ногами – какой в ней только нечисти не водилось, и воняла она, как вода в заболоченной канаве, если её потревожить. Но куда денешься? Зато после этого наверху, даже в кубрике, воздух казался приятным и свежим. Ещё мы чинили канаты. На судне уйма всевозможных канатов и верёвок, и все они требуют заботы и ремонта. Это занятие даже нравилось бы мне, если бы от него так не болели руки. С тех пор как я поступил в матросы, мои ладони всегда были ободраны о жёсткие снасти.
Ну
Да, к разговору о еде: я ещё не рассказал вам про нашего кока Абеля. Когда он в первый раз вылез из камбуза, мы с Франческо даже остановились от неожиданности: Абель был негр, чёрный как смола, высоченного роста, с широкими плечами и таким выражением лица, что, командуй он абордажной командой, победа точно была бы за нами. Как я узнал позже, Абель поступил на «Святой Христофор» давным-давно на Ямайке, а в коки попал, когда в схватке с пиратами потерял ступню, защищая нашего капитана Доннера. Для офицеров и пассажиров Абель готовил вроде бы неплохо, а для нас, матросов, делал всегда одно и то же блюдо – похлёбку из солонины, фасоли, крупы и чего придётся. Выглядела эта бурда не то чтобы аппетитно, да и вообще смотреть на неё не стоило, лучше было есть с закрытыми глазами, потому что в ней попадались червяки, а иной раз и вовсе непонятно что. Ребята сердились на Абеля, некоторые даже пытались с ним серьёзно поговорить, но Абель в ответ ругался последними словами, а если его продолжали донимать, просто выталкивал обидчика в шею с камбуза своими здоровенными ручищами. Этим всё и кончалось – сводить с ним счёты никто не решался, потому что капитан его любил.
После рассказов Таддео о суровой морской жизни мы с Франческо боялись, что нас будут наказывать за малейшую провинность, что нам будет постоянно попадать от боцмана. Боцмана звали Мартин Дюнсте, он был пожилой, сутуловатый и на первый взгляд совсем не казался силачом – но руки у него были железные. Его кулаки пронимали даже самых нечувствительных матросов куда лучше линька [13] , с которым он не расставался. Но он был человек сравнительно спокойный и сперва объяснял, чего хочет, а потом уж, если требовалось, применял силу. Как всякий боцман, он не терпел никакого беспорядка на судне. Если замечал плохо закреплённую снасть, сразу свирепел и спрашивал:
13
Линёк – короткий кусок линя (пенькового троса) с палец толщиной с узлом на конце. Использовался как плеть для наказания матросов.
– Что это за коровий хвост?! Откуда у тебя руки растут?! – и заставлял тут же, при нём, исправлять ошибку. Если неудачник справлялся, боцман добрел, а если опять всё путал – получал этим самым «коровьим хвостом» по спине или кулаком по уху. Нам с Франческо порой тоже попадало от него, но пока это было терпимо.
Голландцы строго наказывали за опоздания на вахту, и мы старались прибегать первыми по сигналу и вообще не мешкать. Один раз Франческо что-то напутал с узлами, из-за этого заело снасть, когда меняли паруса. В наказание его на несколько часов привязали к стеньге [14] . Погода была свежая, пинас раскачивало, а стеньги на высоте и вовсе ходили ходуном. Франческо там уболтало до зелени. Когда его освободили, он опрометью кинулся к подветренному борту, а потом долго стоял пошатываясь, белый как полотно.
14
Стеньга – наставная часть мачты, её продолжение в высоту.
Теперь волны времени уже понемногу стирают, сглаживают память о тех днях и о людях, с которыми мне и Франческо пришлось не просто столкнуться, а жить бок о бок, как в очень тесной, но не очень дружной семье, не имея возможности уйти даже ненадолго. Время обтачивает воспоминания, как море – камни. Только не полностью, не до конца. И сейчас порой воспоминания оживают и начинают болеть, как болели в первом плавании мои ладони, ободранные до крови просоленными снастями…
Я быстро усвоил, что в море нет никакого смысла обращать внимание на усталость, боль и прочие неудобства – здесь от них никуда не деться и они никого не интересуют. Конечно, при такой жизни на меня временами находила тоска. Только поддаваться таким настроениям – последнее дело. Раскиснешь, всё начнёт валиться из рук, и пропадёшь ни за что. Вот уж верно говорят: море сильного любит, а бессильного губит.
В Генуе на судно вместе с нами нанялся Гвидо – тот самый, который тогда побоялся ссориться с Руджеро. Нашего с Франческо возраста, с вечным вопросом в глазах. Я смотрел на него и каждый раз удивлялся, какая нелёгкая занесла его в море. Он старался, но всё равно путался, не успевал, и тумаки боцмана мало помогали. К тому же его невозможно укачивало, даже при лёгкой качке он ходил серо-зелёный, чем возбуждал всеобщее сочувствие. Филиппо давал ему корень имбиря, Руджеро советовал выпить рому с морской водой, а один голландский матрос говорил, что лучше пить чистую морскую воду. Гвидо делал всё, что предлагали, но отчего-то не мог, да и, видимо, не хотел приспосабливаться к судовой жизни. Как говорили у нас на родине, кто не учится, не сможет научиться. Хотя сам Гвидо уверял, что уходить с пинаса не собирается, ещё немного – и совсем привыкнет. Но потом опять начинал жаловаться. Филиппо повторял:
– Морская болезнь у тебя тут, – и показывал пальцем на голову Гвидо. – Не думай о ней, и она сама пройдёт!
– Я стараюсь не думать – не помогает, – обречённо отзывался Гвидо и с отвращением смотрел на сине-зелёные волны.
Нас с Франческо качка пока не особо донимала – разве что порой мешала спать. Правда, старые матросы говорили, что и качки-то ещё никакой нет.
Мы остановились в Малаге, погрузили на пинас полтораста бочонков испанского вина и разные сладости и взяли человек десять пассажиров. Малага – красивый город, но с Генуей не сравнится. Потом прошли через Гибралтар и после остановок на Мадейре и на Канарских островах повернули на зюйд, к островам Зелёного Мыса. Когда наш «Святой Христофор» вышел на океанский простор, я ахнул – представил, какой океан огромный, аж дух захватило.
Когда мы пересекли тропик Рака [15] , на судне устроили праздник Нептуна и заодно морское крещение для новичков. Ребята рассказывали, что новеньких обычно заставляют прыгать в море с рея три раза подряд, но в этот раз так делать не стали, потому что утром видели возле пинаса акулу. Так что нас просто окатили водой при общем смехе.
До сих пор наше плавание шло благополучно. А потом в один вроде бы погожий день бывалые матросы стали с тревогой поглядывать на небо и слушать ветер. Сперва я удивился, а потом понял, что их беспокоит: большие лёгкие облака, веерообразно расходившиеся из-за горизонта. Через некоторое время ветер усилился, засвистел, задул порывами, волны стали больше и выше. Небо закрыли низкие быстрые тучи с рваными краями, сделалось сумрачно. Начинался шторм, который нам предстояло выдержать в открытом океане. Хмурое небо вдали неприятно отсвечивало грязно-розовым.
15
Тропик Рака – параллель, расположенная на 23° 26' 16'' к северу от экватора.
Шкипер Хоорн беспокойно мерял шагами палубу и посматривал на «Святой Бенедикт» вдали. На нём убавили парусов, и мы сделали то же самое. Я глядел на Франческо и тоже старался делать вид, что ничего не боюсь, хотя у меня душа уходила в пятки. А ещё страшнее стало, когда я ощутил какое-то странное давление в ушах и непонятную, вроде бы беспричинную тоску. Сперва я принял её за дурное предчувствие и даже заволновался об исходе шторма. Врать не буду – в ту минуту мне очень захотелось всё бросить и оказаться дома. Но куда денешься с судна в океане? А вскоре моя тоска превратилась в отвратительную сосущую тошноту. Я понял, что это начало морской болезни, и вспомнил рассказы Таддео про шторма, длившиеся по целой неделе. Мне уже сейчас казалось, что непогода тянется очень долго… Боцман пошёл проверить, хорошо ли закреплены пушки, а нас отправил в трюм к помпам, откачивать воду, которая из-за сильного волнения быстрее натекала в щели обшивки. Я качал до боли в руках, старался отвлечься от дурноты, но ничего не помогало.
Наконец нас сменили, и мы вышли наверх. Признаюсь, эту первую в моей жизни бурю я плохо помню, потому что большую её часть провалялся в беспамятстве. Но её начало мне никогда не забыть. Когда заревел шторм, я невольно посмотрел на небо и перекрестился. Вдруг осознал, что ближайшая твёрдая земля – в нескольких милях под килем судна, и похолодел. Над пинасом со всех сторон вздымались огромные чёрно-зелёные валы, ветер то свистел, то стонал, то ревел в снастях. Казалось, будто над снастями носились и выли какие-то дикие призраки. Наш «Святой Христофор» надрывно скрипел, перекатываясь с одной водяной горы на другую, словно тащил непосильную ношу. «Святой Бенедикт» мы потеряли из виду.