Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Затем мы смотрели фотографии — церковь, в которой служил отец Анастасии Петровны, сам он, отец Петр, громадный благообразный священник, фотографии десятых, двадцатых годов — рыжевато-коричневые, зеленовато-серые, изысканно-прекрасные.
На следующий день мы с Анной с утра гуляли по Кёльну, залезали на самый верх Собора по нескончаемой витой лестнице, которая чем выше, тем делалась уже, и на самом верху казалось, что этому восхождению не будет конца, но вдруг распахивался простор, панорама города, вид на Рейн. Выяснилось, что Анна не знает, как по-русски будет колокольное било.
— Язык? — удивленно спросила она, когда я ей сказал. — Получается, что как бы колокол говорит этим языком? Боже, до чего красив наш русский язык, что в нем der Hammer 'aазывается язы”!
Она рассмеялась, и я, глядя ей прямо в лицо, тоже улыбался. Она смутилась от моего смелого взгляда и промолвила:
— Ну, пойдем вниз?..
Мне захотелось поцеловать ее в губы или прижаться щекой к щеке, но понял, что буду долго ухаживать за нею, покуда не позволю себе что-либо подобное. Быть может, я уеду из Германии, ни разу не поцеловавшись с ней, в первом же письме объяснюсь в любви. Потом она приедет ко мне в Россию, и мы поедем в Киев, но в нас не будет целиться из пистолета истеричный наркоман, мы поплывем по Волге на четырехпалубном теплоходе, который будет останавливаться во всех великолепных волжских городах — в Кимрах, в Угличе, в Ярославле, в Рыбинске, в Костроме, в Кинешме, в Нижнем Новгороде, в Чебоксарах, в Казани, в Симбирске, в Самаре, в Сызрани, в Саратове, в Камышине, в Царицыне, в Астрахани, и не будет никаких пьяных дураков, никаких заложников, актеров, режиссеров, помощников операторов, а будем только мы с ней, и там, на теплоходе, в лучах одного из дивных волжских закатов, я впервые поцелую ее и назову своею невестой.
Так я думал, спускаясь вниз по винтовой лестнице Кёльнского собора, слыша за своей спиной легкие шаги очаровательной фройляйн Кройцлин.
— Анна, — спросил я, обернувшись, — а что такое по-немецки Кройцлин?
— Крестик, — ответила она.
— Значит, вы — Анна Ивановна Крестикова?
— Да, так.
— А как девичья фамилия Анастасии Петровны?
— Вишневая.
Пару часов я поболтался на выставке, потом мы с Анной сбежали оттуда и долго бродили по залам картинной галереи Вальраф-Рихартца и Людвига. Мы часто останавливались подле картин и подолгу обсуждали их, вспоминали другие полотна того или иного мастера, представленного тут. Мне нравились ее суждения и взгляды, они почти во всем были созвучны моим.
«Боже, какая чудная девушка! — думал я. — Боже, сделай так, чтобы я полюбил ее и чтобы она полюбила меня! Какой у нее тонкий вкус, как она умна и скромна. Разве так важно, чтобы она умела петь, как Лариса, смотреть, как Лариса, двигаться, поводить плечами, совершать непредсказуемые поступки и стремиться «туда! туда!» — неизвестно куда — как Лариса?»
Мы сошлись в нелюбви к Рембрандту, Рубенсу, Матиссу и Шагалу и в любви ко множеству художников, чьи имена не звучат столь же часто — Вермееру, Латуру, Нольде, к другим авторам, от которых осталось всего две-три работы. Выйдя из галереи Вальраф-Рихартца и Людвига, мы пообедали в ресторане «Викюлер им Рёмер», где распили бутылку рейнского вина «Либфраумильх», потом вновь бродили по улицам Кёльна, прошли мимо Претории Миквы, мимо Старого рынка, вышли к набережной Рейна. Анна рассказывала о том, как бедно жили после войны Анастасия Петровна и Йоханнес Кройцлин. Из-за бедности они не решались завести ребенка. Потом дела у Кройцлина пошли в гору и можно было обзавестись ребенком, но теперь это долго не получалось. Наконец, Анна родилась, когда Анастасии Петровне было уже под пятьдесят. А потом в жизни у Йоханнеса появилась другая женщина, немочка, которая была на двадцать лет его моложе, какая-то танцовщица. И ради нее Кройцлин оставил семью. Правда, он хорошо снабжал деньгами Анастасию Петровну и Анну. Потом та куколка бросила его и целых пять лет он выпрашивал у Анастасии Петровны прощения. В конце концов, они сошлись, но в тот же год он умер от сердечного приступа, оставив жене и дочери вполне солидное наследство, которого хватило, чтобы Анна получила хорошее образование.
Выбрав минуту, когда можно было сделать это не впадая в неловкость, я спросил, почему Анна до сих пор не замужем. Она сказала, что, во-первых, у нее до сих пор не возникало желания выйти за кого-либо из известных ей мужчин, а во-вторых, покуда Йоханнес жил со своей танцовщицей, Анастасия Петровна сумела внедрить в сознание дочери, что она русская и, как бы то ни было, должна найти себе русского мужа — так будет лучше.
— И я действительно хотела бы выйти замуж за хорошего русского человека, — сказала Анна. — И хотела бы попробовать жить в России.
Так проходили мои дни в Кёльне. Каждое утро мы встречались с Анной около Домского собора, поднимались по нескончаемой витой лестнице вверх, где перед нами распахивалась панорама старинного рейнского города, потом спускались, шли в сам собор, где солнце играло в витражах, изображающих евангельские и апостольские сюжеты, и где три волхва покоились в своем великолепном золотом гробу; потом заглядывали на выставку, которая должна была длиться неделю, прежде чем жюри подведет итоги конкурса, обедали то в греческом ресторане «Альтес Атен», то в китайском «Нанкин», то в индонезийском «Мандалай», то в аргентинском «Эль Гаучо», и снова гуляли по Кёльну, который, конечно же, за неделю надоел до чертиков. Каждый вечер я ужинал с Анной и Анастасией Петровной в их квартире на Кезенштрассе, что неподалеку от Фольксгартена, слушал рассказы старушки и любовался улыбкой ее дочери. Всякий раз по пути я заходил в цветочный магазин и покупал то хризантемы, то гелиотропы, то лилии, то еще какие-нибудь цветы, названия которых и не помню даже — настолько много их было разновидностей, и всякий раз Анастасия Петровна горестно сокрушалась о том, как я потратился.
Наконец наступил последний день выставки. В пять часов вечера жюри подвело итоги. Я занял первое место, причем лучшей политической картикатурой была названа та из моих, о которой я беспокоился, как бы она не подпортила мне. Она называлась «Демократия уже не девушка». Мне выдали такой денежный приз, что его, как было сказано, хватило бы на год скромного проживания в различных городах Германии. Прощальный ужин проходил в лучшем кёльнском ресторане «Этуаль», где я предложил Анне сопровождать меня в небольшом путешествии по Рейну. Меня манило побывать в тихих рейнских городках — Бонне, Кобленце, Майнце, Мюнстере. Она согласилась с огромной радостью, и мы договорились, что сразу после моего возвращения из Ахена мы посвящаем десять дней этому замечательному путешествию. В Ахене для меня, как для победителя конкурса, устраивалась трехдневная выставка, и завтра я уже должен был туда отправляться. У Анны были еще кое-какие дела в Кёльне, и Культурамт [78] мог отпустить ее не раньше, чем через два дня. Так мы и решили. На третий день моего пребывания в Ахене она приезжает туда, затем мы вместе возвращаемся в Кёльн и едем кататься вдоль Рейна. Без всяких слов, без какого-либо сговора мы уже как будто условились, что отныне становимся женихом и невестой. Жаль только, что срывался мой предварительный план — ведь я хотел сделать предложение руки и сердца Анне на Волге, а не на Рейне. Но, с другой стороны, получив столь солидное вознаграждение за свои, надо сказать, не лучшие из представленных на выставке, работы, я не мог, как куркуль какой-нибудь, зажав под мышкой мешок с деньгами, поскорее сбежать в Москву.
78
Департамент культуры при Городской управе.
Последняя ночь, проведенная мною в «Челси», была ужасна. Я долго не мог понять, что так мучает меня, не дает уснуть, словно чей-то тяжелый гипнотический взгляд пронзает меня насквозь, играет моей нервной системой, как четками. Не то вся дьявольская ритуальная мистика, столь густо от века в век концентрировавшаяся здесь в Кёльне, вдруг решила коснуться меня своим нетопыриным крылом, не то Бастшери, танцовщица Рамсеса Третьего, вспомнила, что когда-то, в гостинице, стоявшей сто лет назад на месте «Челси», она наградила своей губительной любовью молодого вестфальца, и это ее воспоминание долетело до моего сверхчувственного восприятия. Наконец, я понял, в чем было дело. Взглянув на противоположную окну стену, я увидел портрет страшного александрийского старика, который смотрел на меня исподлобья, словно стараясь внушить какую-то мысль. Он не то предостерегал меня от чего-то, не то, напротив того, толкал меня на какой-то поступок. Я не выдержал, встал и хотел снять картину со стены, но она оказалась не просто подвешенной, а привинченной к стене в четырех угла алюминиевой рамки. Воспользовавшись купленным здесь, в Кёльне, швейцарским карманным ножиком, в котором была крестовая отвертка, я принялся отвинчивать портрет от стены, как вдруг ни с того, ни с сего стекло на портрете с громким треском лопнуло пополам, разделив изображение надвое косой трещиной.
— Черт бы тебя побрал! — сказал я лицу на портрете, которое в лучах уличных фонарей, озаряющих комнату, и впрямь удивительно походило на лицо александрийского волшебника. В следующую секунду бровь на этом лице вздрогнула, уголки губ скривились в чудовищной усмешке, в глазах блестнули зеленые огоньки, струя черной крови, льющаяся из дырки во лбу, потекла дальше вниз по щеке. И я вдруг понял, что старик просчитался со спицей, воткнул ее не в то место в голове и теперь умирает. Но что ему нужно было от меня? Вдруг рука его выглянула из-за рамки, и черные, длинные, корявые пальцы устремились к моему горлу. Я вскрикнул и проснулся. Первым делом взгляд мой устремился на портрет. Уже светало, и можно было увидеть трещину, пересекающую стекло снизу вверх. Я бросился к сумке — швейцарский нож лежал на своем месте. Значит, я не пытался отвинчивать портрет от стены и трещина появилась сама по себе. Подойдя к портрету, я разглядел его, и мне показалось, что струйка крови сползла вниз дальше, чем было вчера, а бровь и уголки губ все же едва заметно вздернулись вверх. А может, это мне только мерещилось.
Странное пристрастие было у хозяина «Челси». Он любил принимать у себя в гостинице художников из России и вместо платы за прожитье часто брал у них картины, которыми и украшал номера гостиницы. У меня еще куда ни шло, а вот один из моих бывших соотечественников карикатурист Марк Луцкий пожаловался мне, что у него над кроватью вообще висит размером два на два картина, изображающая ревущую физиономию красноармейца в буденовке. Хотя неизвестно, что хуже — красноармеец или страшный тип с черной дыркой во лбу.