Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
— Не знаю, — признался я и тут же сварливо добавил: — Возможно.
— И в чем смысл этой словесной перепалки? Чтобы ты захотел настроиться на героический лад?
— Думай, что хочешь, а пока заткнись и ступай за мной.
7
Когда они все вышли дружно в море, подняли паруса и вымпелы на полубаках, тогда и вправду стало казаться, будто море ожило.
На рассвете следующего утра,
то есть в день святого Иеронима,
30 сентября 1202 года
К моему величайшему сожалению и стыду, должен внести исправления в предыдущую запись и сказать, что бритт не отправится с нами в паломничество до Иерусалима. Я спал в каюте «Иннокентия», тесной, сырой и душной. Долго ворочался, но потом Господь наконец даровал мне дремоту. Мой брат Отто, дрожащий и промокший до нитки, разбудил меня, когда солнце начало вставать, и сообщил о злодействе, которому я не знаю равного. Покинув дом благородного Барциццы, бритт вытащил из-под одежды булаву и пригрозил ею Отто, после чего затеял спор с несколькими варварами-бандитами: в начале рассказа Отто говорил о двух, но, продолжая объяснять, что случилось, он припомнил и третьего. Всех этих людей нанял бритт, чтобы они помогли ему сбежать. А спорили они о том, что лучше — отрубить Отто руки и ноги или связать его и бросить в Большой канал. Брат самоотверженно одолел четырех злодеев голыми руками, лишив при этом бритта половины шевелюры, а двух бандитов — надежды завести потомство: ему помогли в этом мастерские удары коленом и милость Божья. Везение было на его стороне — он остался жив, и я благодарю Господа за это. Музыкальные инструменты бритта (он был известным музыкантом у себя на родине) я привез из дома Барциццы. Мы продадим их и выручку пожертвуем на дорожные расходы, а то неоплаченные долги задерживают наше отправление.
Около тысячи женщин разместили на двух кораблях, получивших вполне предсказуемые названия — «Венера» и «Афродита». Я знал, что Лилиане выделили койку на первом из них. Никто, даже священники, не притворялся ни на секунду, что корабли не будут кишеть мужчинами с той минуты, как бросят якорь на стоянку. Каждую ночь.
Я заплатил кошельком Отто за места на «Венере» в надежде, что Лилиана не откажется помочь мне управиться с принцессой Джамилей. Наше прибытие на корабль посреди ночи не вызвало ни малейшего волнения, но сердце мое упало, когда стало ясно, в какую кучу дерьма я привез ее высочество. «Венера» оказалась настоящим адом. На палубе располагались женщины, которые действительно повсюду таскались за воинами и никому не отказывали за кошелек, еду или тряпку. Тесные помещения под палубой, где можно было укрыться от непогоды, были отданы особам вроде Лилианы, чьи «покровители» питали слабую надежду получить хоть какое-то уединение в открытом море. Меня приводила в ужас мысль, что Джамилю могут узнать моряки — я не знал, у скольких венецианцев была возможность лапать ее. Барцицца наверняка забьет тревогу, и поскольку одного-единственного гондольера наняли посреди ночи отвезти парочку беглецов на корабль, то, как неоднократно повторила ее высочество, нас очень легко выследить.
Хорошо хоть она не выделялась на корабле — женщина под покрывалом, как прочая восточная экзотика, не считалась редкостью в Венеции. Было очень поздно, и на корме, на носу и в центре корабля горели фонари, но их света было недостаточно, чтобы кто-то разглядел некогда роскошный, а теперь поношенный наряд принцессы. Мы пробрались между спящими женщинами, спустились по трапу вниз, и я услышал, как ее высочество тихо фыркнула, когда в нос ей ударил спертый воздух. В этом трюме воняло не так сильно, как в мужском, все-таки большинство женщин старались пахнуть хорошо, но все равно дышать было неприятно. Как «Иннокентий», да и любой корабль, недавно спущенный на воду, «Венера» тоже отдавала уксусом, причем так сильно, что начинало гореть лицо.
В отличие от рыцарских кают на «Иннокентии» здешние спальные помещения были устроены бессистемно, без всякой мысли об удобстве. Не было ни кают, ни коек, просто один большой неразгороженный трюм. Поскольку на женских кораблях, чаще, чем на других в целом флоте, предполагались ночные попойки, то нижние палубы на них были отданы под запасы вина и пива. Гамаки висели между палубами так тесно, что стоило какой-нибудь из женщин повернуться во сне, как она тут же будила всех вокруг. Теснота была везде, за исключением центрального и боковых проходов. Ей способствовали и две огромные бочки с водой по обе стороны прохода. Несколько женщин огородили небольшие пространства под бочками и спали там, прижимаясь к их бокам, — все-таки лучше, чем в гамаках, появлялась хоть какая-то иллюзия покоя. Вспомнив замечание Отто, я проскользнул между гамаков к ближайшей бочке, чтобы взглянуть, нет ли среди этих женщин Лилианы.
Моя догадка оказалась верна. Не зная, что я дурно обошелся с ее хозяином и удрал, она не изумилась, увидев меня, однако ее удивило, что я не один, а с такой богато одетой спутницей. Места не было, но Лилиане удалось кое-как нас пристроить. Кончилось тем, что я простоял, как гвоздь, зажатый между бочкой и стеной, слушая всю ночь, как журчит вода, ручейком стекавшая под палубу. Лилиана с принцессой, даже толком не познакомившись, пролежали, прижавшись друг к дружке под бочкой, там, где места едва хватало лишь для одной. Условия были нечеловеческие, но принцесса не издала ни одного слова жалобы. Более того, она крепко уснула, а вот мы с Лилианой не смогли сомкнуть глаз.
Утро выдалось яркое и солнечное, дул попутный ветер. У моряков отлегло от сердца, ведь мы уже упустили северо-западный ветер, отдалившись на восток. Теперь они беспокоились, что мы так же упустим бору — ветер, дувший в это время года с Доломитовых Альп и облегчавший курс на восток. Энрико Дандоло, слепой старец, венецианский дож, который решил принять участие в походе несколькими неделями ранее, когда я только приехал в Венецию, был с помпой доставлен на свой корабль, но предварительно попетлял между стоявшими на приколе кораблями, чтобы мы могли поглазеть на него. Судя по шумным приветствиям матросов, этого человека народ обожал не меньше, чем Грегора Майнцского обожали его соратники-рыцари. Я слышал то же самое и от Барциццы — тот готов был часами рассказывать о набожности, рассудительности и заботливости к людям этого великого дожа. Дандоло почти каждый день собирал толпы поклонников. Какой король или император мог похвастаться тем же? И это при том, что он не имел власти помазанников Божьих: каждое его решение обсуждалось и одобрялось комитетами богатейших горожан Венеции, что расцвели в этом городе пышным цветом. Но его влияние было весьма ощутимым, а Барцицца питал к нему особую симпатию из-за того, что дож посвятил много лет своей жизни установлению миролюбивых отношений с неким краем, носящим имя Византия. Барцицце часто приходилось там бывать по пути к рыболовным местам.
Дандоло, несмотря на возраст, выглядел внушительно. Невысокий, но крепкий, поджарый, иссушенный соленой водой и солнцем. Он не тратил время на писанину, колесил по морям, прежде чем его избрали дожем. Слепота, как почтительно перешептывались моряки, поразила его относительно недавно, после несчастного случая в далеком Константинополе. До этого он много лет был также воином. Дандоло был на три десятка лет старше Бонифация Монферрата — элегантного придворного, поставленного во главе войска. Но если бы сошелся с ним в поединке, то, возможно, была бы ничья. Он носил длинные яркие одежды с восточным орнаментом, как у Джамили, и подвязывался шарфом вместо пояса. А еще у него была золотая шапочка, напоминавшая корону. Ему предоставили самую большую галеру на триста гребцов с выкрашенным алой краской корпусом и красными парусами с серебряной отделкой. Галеру снарядили в поход последней, но ей предстояло первой покинуть гавань и обеспечить зрелище: на обеих мачтах поднимут флаги с крылатым львом святого Марка, будут громко играть трубы, греметь бубны.
Как только подняли паруса, на палубе оказался излишек веревок. Теперь матросам будет чем заняться долгими часами — раскладывать их прямо, не скручивая, а потом снова сматывать в кольца. Были разведены походные костры. В зависимости от корабля они горели либо в трюме, либо на приподнятой палубе кормы (моряки почему-то называли ее ютом). Палубы на каждом корабле щедро поливали вином в знак символического подношения древним морским богам. Лично меня это удивило: во-первых, зачем попусту тратить вино, а во-вторых, какое-то странное начало для христианского паломничества. Командир каждого корабля гаркнул своим матросам, и те не совсем дружно загорланили «Veni Creator Spiritus». [8] Тошнотворное исполнение. Корабль за кораблем выходили в море под парусами или на веслах. Когда все суда покинули бухту, море превратилось в покачивающийся город из весельных галер, транспортных и грузовых судов, гребных барж и баркасов. На верхней палубе каждого корабля расположилось по отряду арбалетчиков — хорошо вооруженных венецианских юношей. Пятьдесят галер были вкладом Венеции, на всех других кораблях плыли благородные господа со своими последователями. Епископ Конрад Хальберштадтский возглавлял паломников на «Иннокентии», но «Венера» осталась без такого покровительства. От кого-то я слышал, что если выстроить этот флот в цепочку, то она протянулась бы на три мили. Когда мы вышли из лагуны, паруса поймали ветер и распустились с таким оглушительным шумом, что я чуть не оглох. Ошеломляющее зрелище — всех этих парусов из грубой холстины и шелка хватило бы, чтобы целиком задрапировать Венецию.
8
«Приди, о Дух Всевидящий» (лат.) — начальные слова литургического гимна.
Среди праздничного шума, барабанного боя и всеобщего волнения куда-то исчез Бонифаций Монферрат — тесть Грегора, набожный предводитель пилигримов, человек, которого я чуть не убил.
Последний раз мне довелось быть в открытом море три года назад, когда переправлялся на континент, и я успел позабыть, какой нестерпимо-шумной была эта однодневная переправа. Вокруг все скрипело и грохотало: дерево билось о дерево, просмоленное волокно (пакля, как говорили знающие люди) повизгивало между досками обшивки корпуса. Веревка (линь) натягивалась между деревянными блоками (шкивами); паруса вздрагивали так громко, что казалось, будто они разговаривают с богами. Барабаны, задававшие темп галерным гребцам, гремели в ушах каждого. Оснастка издавала отвратительные звуки — я даже не предполагал, что обычная веревка способна на такое. Даже птицы (вокруг кораблей всегда кружили падальщики) пронзительно орали.