Тройной фронт
Шрифт:
Ну, того немца. Меня как ошпарило. – Вон, думаю, почему он не убежал – без сапог был. Босой.
Вышел во двор. А темно еще, еле – еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается – дернул сильнее, а это нога – босая. Наши дураки – немца на поленицу закинули. Хотя не дураки – правильно. Хозяева вернуться, когда – никогда, – закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.
Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит – глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей – сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень – наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как – то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили…
А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…
Тут мня за плечо командир наш трогает – на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.
– Что ты, говорит, ревешь, сынок…
– Зачем , – я говорю,– стрелял! Можно же было на него кинуться – повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.
Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.
– Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда?… Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может…
Наложил мне дров охапку.
– Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело – людей убивать. На взгляд то просто – чик – и нету, а кровь то она вопиет от земли… Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, – убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.
А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит
– Ты Леша – счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.
А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя – мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь…
«Выучка прославленного Книги»
(рассказывает Юрий Николаевич Свидин.)
«В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное
равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного
Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого
И. Бабель. Конармия. Рассказ «Комбриг два».
Мой отец – Николай Свидин – (потомок знаменитого кубанского казачьего рода, где одних генералов – конвойцев служило пять человек), в начале войны, попал служить к знаменитому герою гражданской войны, командиру из Конармии товарищу Книге.
Товарищ Книга прославлен не меньше, чем Буденный, Котовский, Чапаев, Щорс и прочие красные комдивы и комбриги.
Для отца служба у Книги была особенно важна. Несмотря на то, что семья пережила Гражданскую, расказачивание и прочие радости предвоенной жизни относительно благополучно, в общем-то, никого не расстреляли в период с 1918 по 1940, и отец даже сумел получить образование, и работал технологом на хлебозаводе, никто не забывал, что он потомственный, родовитый казак, то есть из «чуждых». Поэтому сам призыв его в Красную Армию, в первые дни войны, когда еще никто не понимал, какая это война будет, воспринимался, как своеобразная реабилитация Свидиных перед Советской властью.
Жили мы в Майкопе. Город южный, в прошлом казачий. Густая зелень садов, беленые или красно-кирпичные стены одноэтажных домиков… Когда наши первые пошли на фронт, весь город высыпал на улицу. Боже мой! Как плясали казаки, когда шли от военкомата к вокзалу! Какая была наурская лезгинка! И отец плясал лучше всех! Я помню до мельчайших подробностей тот день, и даже запах пыли, и острый треск барабана и пение зурны, вскрики, гиканье и посвист танцующих и плеск ударяющих в такт ладоней….
– Асса… ать, ать, ать, ать….– и отец мой кружится, как черный вихрь, взлетает на носки, падает на колени, неудержимый и прекрасный, как Бог победы.
Многие тогда думали, что сталинская конституция, снявшая с казачества клеймо врагов народа, и вот этот призыв на войну – новая страница нашей жизни. Что все кровавые годы геноцида казачества, были ошибкой и мы тоже дети России, и Советская власть оценит наше боевое мастерство и нашу преданность. Мы вновь выслужим славу!
К великому огорчению отца, прославленный товарищ Книга, узнав, что отец работал в пищевой промышленности, забрал его из взвода разведки и сделал штабным поваром. Отец писал, что для него мучительно ловить на себе косые взгляды казаков, готовить к штабному столу роскошные обеды и отыскивать всевозможные местные деликатесы и крымские вина. Однако, он не ропщет. Служба есть служба. А служить у прославленного героя Гражданской войны – честь и большая ответственность. Слова «крымские вина» были подчеркнуты и мы догадались, что отец в Крыму. Потом письма приходить перестали.
Отец вернулся через год после войны, из плена, без ноги. Про войну он ничего не рассказывал, а когда однажды, при нем упомянули товарища Книгу, побелел, и его затрясло…
Перед самой смертью, тогда он тяжело умирал от рака, он передал мне свой дневник, вернее не дневник, а послевоенные записи, что начал делать под старость. На войне дневники категорически запрещались! И рассказал, что когда немцы начали наступление в Крыму, и когда стало понятно, что Севастополь не удержать, начальство хлынуло в бега на кубанскую сторону.
Уходили воровато, тайно, бросая десятки тысяч бойцов и призывая их к сопротивлению! «Ни шагу назад!» – относилось к рядовым и младшим командирам, к тем, что в большинстве своем не отступили, верные присяге и сложили головы, в Севастополе, по всему Крыму, в Керчи или в Аджимушкайских каменоломнях…
Вероятно, были офицеры и высших чинов, что разделили страшную судьбу своих однополчан. Но проставленный товарищ Книга к их числу не относился.
Отец, исполнявший должность скорее не повара, а ординарца, находился при нем неотлучно. Когда ночью они вышли к морю, где штабы спешно грузились на катера и баржи, он догадался, (старался глазам своим не верить), что командование бежит, бросая армию на произвол судьбы и на милость победителя.