Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Чей-то голос подсказал:
— …твоей матери!
Поднялся невообразимый шум: ругань, свалка, вскинутые вверх руки. Жандармы поволокли какого-то индейца, голова которого была в кровь рассечена хлыстом. Побледневший лисенсиат театрально улыбался, помешивая ложечкой в стакане. Газетный бард, наклонившись к уху Фрая Мочо, взволнованно зашептал:
— Попробуй напиши тут бесстрастно! А патрон требует холодного сарказма…
Фрай Мочо извлек из внутреннего кармана фляжку и припал к ней. Поцеловав горлышко, объявил:
— Вот это красноречие!
— Гнусно все же продавать свою совесть!
— Совесть тут ни при чем! Вы не ее продаете, вы продаете свое перо, а это разные вещи.
— Тридцать сребреников за гнусное свинство!
— Ерунда! Надо только оставаться поэтом! Хотите вы пить?
— А что там?
— Чича!{106}
— Нет, это не но мне.
IV
Оратор одернул манжеты, сверкнул запонками и подошел к сверкающей рампе. Гром рукоплесканий встретил его. Жестом тенора поблагодарил публику, лисенсиат продолжил свою арию:
— Креольское население сохраняет все привилегии, все преимущества, дарованные им старым колониальным законодательством. Первые наши освободители не сумели уничтожить это законодательство, и потому туземная раса, как в худшие дни вице-королевства, находится в рабстве энкомьенды.{107} Наша новая Америка освободилась от испанской опеки, но не от предрассудков, фарисейски узаконенных правом и католицизмом. Разве делались попытки освободить индейца? Безгласный, беззащитный, работает он на полях латифундиста и в рудниках под бичом надсмотрщика. И потому обязательство освободить его должно стать символом нашей революционной веры, идеалом справедливости более сильным и манящим, чем просто патриотический долг, ибо в этом обязательство и заключается общечеловеческая солидарность. Тихий океан — гнездилище наших национальных судеб. Возьмите любую его самую отдаленную точку, и вы увидите, что люди там и протестуют так же, как мы, и испытывают те же самые чувства братской солидарности. Люди желтой расы повсеместно пробуждаются, но пробуждаются не для мести за перенесенные обиды и утеснения, а для того, чтобы навсегда разрушить узаконенную деспотию капитализма, эту основу прогнивших европейских государств. Ритму отливов и приливов Тихого океана вторит согласный хор азиатских и американских народов, которые в своих тревожных вековых сновидениях взлелеяли идеал нового сознания, идеал этот был выкован ценою таких неслыханных жертв, порабощения и упорнейшей борьбы, что поневоле европейской цивилизации, замаранной всеми пороками и эгоизмом частнособственничества, он представляется наваждением браминов.{108} Европейские государства, зачатые войной и обманом, не сознают позора исторического своего рождения, не замалчивают своих преступлений, не стыдятся кровавых своих грабежей. Напротив, на протяжении вот уже многих веков они кичатся своею бесчестностью, хвастаются вероломством и цинизмом. И эту свою низость н полную аморальность они выдают в школьных аудиториях за бронзу немеркнущей славы и беспримерного подвига. Нападки европейских государств на наши идеалы живо напоминают нападки римского общества на христианство. Обожравшийся римский патриций, рыгавший за пиршественным столом, исходил примерно из тех же соображений: раз он владелец рабов, значит, он должен защищать свое имущество. В самом деле, измаравшись в следствиях своего обжорства, он мог представить себе общественное устройство и возможность наслаждения богатством только па принципе рабовладения: рабы пахали землю и жали хлеб, рабы трудились на рудниках, рабы гребли на триремах.{109} Земледелие, добыча металлов, морская торговля не могли бы существовать без рабства — рассуждал патриций античного Рима. Стало быть, клеймо хозяина на теле раба возводилось в этический принцип, без которого немыслимо ни общественное благо, ни процветание империи. Мы все не просто политики-революционеры, не просто граждане определенной конкретной страны, мы сторонники определенного религиозного учения. Озаренные светом нового сознания, мы собрались на этом крохотном пространстве, подобно рабам в катакомбах, для того, чтобы создать Всемирную Родину. Мы хотим превратить каменный хаос мира в небесный алтарь для отправления культа «сообразующей любви, культа вечной гармонии, достижимого только при равенстве всех людей. Так давайте же жить свободно и бескорыстно, подобно небесным светилам, давайте свяжем себя единою целью всеобщего братства, давайте отрешимся от эгоизма, порождающего разделение на «мое» и твое», давайте разобьем цепи жадности и лихоимства.
V
Тут снова началось смятение. Разнуздавшиеся гачупины, остервенившись, перешли на брань:
— Проходимец!
— Болван!
— Голодранец!
— Прощелыга!
— Висельник!
— Революционных смутьянов к стенке!
Находясь под защитой жандармов, гачупины безбоязненно выкрикивали оскорблении и размахивали палками. Переодетые шпики шныряли по рядам, подстрекая по тайному указанию толпу. Страсти накалялись. Градом сыпались взаимные оскорбления:
— Проходимцы!
— Долой тиранию!
— Голодранцы!
— Живодеры!
— Висельники!
— Живодеры!
— Анархисты!
— Да здравствует генерал Бандерас!
— Революционных смутьянов к стенке!
Ступеньки, занятые закутанными в пончо индейцами, забушевали:
— Да здравствует дон Рокито!
— Да здравствует апостол свободы!
— Смерть тирании!
— Смерть чужестранцам!
Жандармы пустили в ход сабли: фонари вдребезги, истошные крики, поднятые руки, окровавленные лица. Один за другим гасли и судорогах осветительные огни. Кривились, искажались борта арены. Цирк Харриса глазами художника-кубиста.
КНИГА ТРЕТЬЯ. ЛИСЬЕ УХО
I
Принюхиваясь, словно полевая крыса, тиран Бандерас прорвал кольцо льстивых своих куманьков и пересек внутренний дворик. Полковнику-лисенсиату Лопесу де Саламанка, инспектору государственной полиции, только-только там появившемуся, он подал знак следовать за собой. Через приемную, куда проследовали и гости, мумия, продолжая принюхиваться, направилась в келью, где обычно принимала тайных своих агентов. Уже в дверях Бандерас с квакерской учтивостью сказал дону Селесу:
— Извините, любезнейший, но я должен вас на минутку покинуть! — И обращаясь к инспектору: — Господин инспектор, прошу!
II
Инспектор протиснулся сквозь толпу гостей, на ходу перемигиваясь с одним, обмениваясь шуточкой или соленым словцом с другим. Когда генерал Бандерас вошел в келью, вернее, переступил ее порог, то, обернись он в этот момент на мгновение, он наверняка настал бы врасплох шутовскую толпу, паясничающих за его спиной чиновных гостей.
Полковнику-лисенсиату Лопесу де Саламанка, инспектору государственной полиции, едва перевалило за тридцать. Остроумный, довольно образованный, весельчак, он унаследовал от своих предков, испанских наместников, гордыню и нелепые кастовые предрассудки. Впрочем, презрением к индейцам отличаются все креолы, подлинные хозяева здешней земли, дворянская элита, именуемая в американских республиках патрициатом. Когда полковник-инспектор вошел, то он уже успел придать своему лицу маску значительности и достоинства.
— Явился по вашему приказанию, господин генерал!
Тиран Бандерас знаком приказал оставить дверь открытой. Пауза затянулась. Наконец Бандерас прервал ее. Веско роняя слова, он спросил:
— Вкратце: как прошли молодежные посиделки? Кто из попугаев выступал?
— Начал лисенсиат Санчес Оканья. Весьма пылко.
— В чем суть его речи?
— Освобождение индейцев… Доколумбовский коммунизм… Тихоокеанская Марсельеза… Братство желтых рас… Словом, чушь!
— Кто еще из попугаев выступал?
— Другие не успели. Началась драка между гачупинами и националистами, пришлось вмешаться жандармам.
— Есть арестованные?
— Дон Роке и еще кое-кто. Я приказал отвести их в мою канцелярию, дабы уберечь от расправы толпы.
— Благоразумно. Черт с ними, что они мои идейные противники! Люди они достойные, и было бы жаль отдать их на растерзание толпы. Если ее гнев будет усиливаться, переведите арестованных в Санта-Монику. Переусердствовать не бойтесь. Завтра, если потребуется, я сам приеду в тюрьму освободить их и принести им личные и официальные извинения. А что слышно о почтеннейшем дипломатическом корпусе? Вы не забыли мою просьбу относительно испанского посланника? Недурственно было бы подстраховать себя подходящим залогом или заложником.