Ты умрёшь завтра
Шрифт:
— Зачем? — не понял Аркадий Юрьевич. – Зачем это поворачивать орбиту Земли вспять?!
— Да какая разница!..
— Он убьет нас, — вдруг тихо, но очень отчетливо произнес доктор Чех.
Фраза настолько не вязалась с линий разговора, что даже Барабанов обратил на нее внимание. Директор Клуба медленно опустился на стул, также тихо спросил:
— Кто?
— Ваш новый человек. Или наш двухлетний мальчик по имени Никодим. Вы, голубчик, за маревом своих творческих фантазий не расслышали, что я вам о нем рассказывал. Мальчику два года, а его боятся все — и взрослые, и дети, даже животные. Он говорит человеку, что тот завтра умрет, и на следующий день человек умирает. Понимаете? Ему два года, а он видит человека насквозь, ему невозможно соврать, он не приемлет даже безобидной лжи. Если Никодим ваш новый человек, то Аркадий Юрьевич прав — в его будущем нам места нет. В его будущем нет места вообще ничему из того, что нас окружает, что нам известно и привычно.
Пауза длилась целую минуту, затем почтальон Семыгин осторожно спросил:
— Но вы же врач, этому же должно быть научное объяснение.
— Должно, голубчик, но его нет. Есть у меня мысль, что эта особая разновидность мутации, но чтобы проверить эту гипотезу, или напротив — опровергнуть ее, необходимо много времени, наблюдений, опытов…
— Друзья, вы сгущаете краски, — беззаботно произнес Барабанов, успев к этому времени стряхнуть налет тревоги, вызванный словами доктора Чеха.
— Я слышал, что животные тоже могут чувствовать смерть. Собаки, например, чувствуют, когда их хозяин умирает. Может быть, это явление одной природы? — предположил почтальон Семыгин.
Доктор Чех заглянул в глаза Аркадию Юрьевичу, в пол голоса произнес:
— А если это явление вообще другого характера? Что, если он не чувствует смерть, но является ее причиной?
Кондрат Олегович и Аркадий Юрьевич переглянулись, они не нашлись, что ответить.
— Глава 5 —
В эпоху расцвета гипотеза постоянства,
неизменности человеческого существования
огорчает либо злит; в эпоху упадка
(такую, как наша) она — залог того,
что никакой позор, никакое бедствие,
никакой диктатор умалить нас не смогут.
Х. Л. Борхес, «Циклическое время».
Следующие четыре года прошли довольно спокойно. На заводе случилось семь аварий, результатом которых были двенадцать трупов и восемнадцать инвалидов (двадцать четыре человека медицина смогла вернуть в строй), и еще рухнула возле подстанции опора электропередач, как раз в тот момент, когда электромонтер Грызло имел неосторожность на нее взобраться. Электромонтеру раздробило тазовую кость, и шарахнуло в голову высоким напряжением. Тазовую кость хирург Ванько кое-как собрал назад, то, что осталось от полового органа, отрезал, а в мочевой пузырь вставил трубку. Электромонтер Грызло возражать или расстраиваться не стал, потому что разряд электричества, пройдя по коре головного мозга, лишил его способности к возражениям, как, впрочем, и мышлению вообще, — теперь он днями лежал на койке, смотрел в одну точку, пускал слюни, и иногда почему-то плакал.
Вдова Сидорова, узнав о трагедии, опечалилась, но поначалу надежду не теряла и даже сходила навестить электромонтера, хотя доктор Чех честно ее предупредил, что занятие это бесполезное, а хирург Ванько и вовсе убил всякую надежду:
— Балду я ему отнял. Для любви он теперь непригодный.
Взглянув на бывшего любовника, женщина прочувствовала заверение хирурга, и, вернувшись домой, попыталась поскорее электромонтера забыть, а потому, нагрянувший вечером Барабанов получил в два раза больше удовольствия, чем обычно ему полагалось. Кондрат Олегович, обрадованный нежданной удаче, даже слегка проникся горем электромонтера, но вскоре тоже о нем забыл, потому что жизнь тем и оригинальна, что несчастье одного дарует счастье другому.
Свежие комсомольские силы исправно прибывали на замену выбывшим кадрам, и с воодушевлением вливались в жизнь города и завода. Их молоденькие жены беременели и рожали здоровых детишек, что было весьма кстати, потому как процент отклонений у детей, рожденных от старожилов, добрался уже до четырех с половиной, а мертворожденных — так и вовсе равнялся семи.
В общем, жизнь шла довольно размеренно, по крайней мере, Никодим своими пророчествами ее не баламутил. Юный Староверцев в это время вообще ни с кем не общался, и даже с отцом контакты свел к минимуму. Распорядок дня у мальчика был однообразен: утром он умывался, выпивал стакан молока с кусочком черного хлеба, часов до одиннадцати читал, ожидая, когда взрослые отправятся на работу, а детвора в школу и двор опустеет, затем выходил на улицу и пару часов занимался спортом, уделяя особое внимание упражнениям на перекладине, потому как знал, что это способствует быстрому росту скелета. Затем он возвращался домой, принимал душ, переодевался, обедал, прихватывал сумку с пустыми банками и отправлялся исследовать город и окрестный лес. За четыре года Никодим изучил каждый закоулок Красного и даже обнаружил разбросанные по всему городу берлоги дворника Гнома, коих оказалось целых двадцать семь, и которые раньше никому обнаружить не удавалось, хотя смрад от них исходил удивительно стойкий. В лесу Никодим собирал листья, цветы, коренья и семена различных растений, а еще ловил насекомых и прочую мелкую живность, которую распихивал по банкам. По возвращению домой из образцов растений мальчик делал гербарий, а насекомых насаживал на булавки и засушивал. Мелких животных вроде ящериц, змей или мышей он на иглы не сажал, просто наблюдал за ними в течение нескольких дней, пока животные еще шевелились, потом сливал в унитаз. Так что очень скоро его комната стала походить на лабораторию ботаника-зоолога. Остаток дня и вечер Никодим проводил, занимаясь своими коллекциями, или опять же в чтении.
Иван в дела сына не лез, и вообще старался Никодиму лишний раз на глаза не попадаться. И этому способствовал разговор, который состоялся однажды между ними. Случилось это так.
С момента бегства Марии прошло уже шесть лет, Иван смирился с мыслью, что жена исчезла, и уже не вернется, и вопрос о том, жива ли она, никогда не приходил ему в голову. В понимании Ивана глаголы «исчезнуть» и «умереть» в своей непостижимости были равнозначны. К тому же участковый Полищук почти неделю искал Марию, после чего посоветовал Ивану крепиться и обратить внимание на все пополняющиеся ряды еще аппетитных вдов. Да и как можно выжить в лесу шесть долгих лютых зим!.. Здравый смысл говорил о том, что Мария погибла, но в последнее время все чаще доходили до Ивана слухи о некой женщине в белом ситцевом платье с красными маками, которая является иногда на глаза горожанам. Разные люди в различных частях Красного видели эту женщину, и говорили, что зрелище это жуткое, потому что плачет она черными слезами, и эти слезы струятся по щекам словно гадюки, бормочет молитвы и просит у Господа за что-то прощенье. Иван старался не обращать внимания эти бредовые небылицы, бежал от них, но они все равно его догнали, навалились и одолели. В конце концов, настал момент, когда пугающая мысль обрела реальную форму: может быть, Мария в самом деле… жива? А следом Иван, мокрый от холодного пота, понял, что единственный человек, который может дать на этот вопрос вразумительный ответ — его сын.
Тем вечером Иван долго сидел на кухне, неторопливо вливал в себя портвейн и ждал, когда алкогольное раскрепощение пересилит страх. Случилось это только к полуночи, когда опустела вторая бутылка. Иван вытряхнул из стакана в рот последние капли, поднялся из-за стола, набрал полную грудь воздуха и нетвердой походкой направился к комнате сына. У двери замер, прислушался, но услышал только неровную дробь собственного сердца, тихо постучал.
— Входи, — разрешил Никодим.
Иван открыл дверь, переступил порог. Никодим не спал. Он сидел за столом и, повернув голову, пристально смотрел на отца. Перед ним в свете настольной лампы лежала раскрытая книга. За мальчиком свет лампы, словно обрывок из жуткого сна, выхватывал край стенда с рядами бабочек и стрекоз, остальную часть комнаты скрывала плотная темень.
— Никодим, ты знаешь где… мама? — голос Ивана предательски дрожал, но Иван уже не боялся показаться слабым, за последние годы он привык к своей слабости перед силой, скрывавшейся в сыне.