Тяготению вопреки
Шрифт:
Очевидно, Зирацки занимался секретными военными исследованиями еще до атомного взрыва в Лос-Анджелесе и сейчас получил карт-бланш на любые свои действия. Еще Кендрик понял, что к заключенным Зирацки относится просто. Они были предназначены для казни, которую он считал растратой ценного исследовательского материала.
Кендрик уставился на руки.
– Они неправильные были на ощупь, - сказал он, помолчав.
– Да?
– В рубцах, странных - будто что-то растет под кожей. Я подумал, что со мной будет как с Торрансом.
– У вас были
Кендрик открыл было рот, чтобы ответить, вдруг припомнив чувство соединенности, которое он ощутил в момент смерти Торранса.
– Ну?
– нетерпеливо сказал Зирацки.- Вы мне чего-то не говорите.
После Торранса умерли еще двое, хотя менее зрелищно. В отделении появились новые лица, люди, имена которых Кендрик еще не знал.
– Мне показалось, он хочет мне что-то сказать перед смертью, - солгал Кендрик
– Вы не говорите мне правды. Одна из дверей в тот самый момент вышла из строя.
Кендрик небрежно пожал плечами:
– Не вижу связи.
– Если вы мне будете лгать, я вас переведу, - предупредил Зирацки.
– Выбирать вам.
Кендрик опустил глаза, избегая взгляда Зирацки.
– Я…
– Да?
«Сдайся, - шепнул какой-то глубокий внутренний голос.
– Пусть переведет тебя куда-нибудь в отделение, где никто не выживает. Сделай что-нибудь, и пусть это кончится».
Какая разница, будет он врать Зирацки или нет? Все равно ему подыхать.
Да, но пока что ему выбирать, когда и как. И пусть это не будет выбор Зирацки. Должен быть иной способ.
На стене возле двери висел календарь, а на нем - фотография весеннего дня в Скалистых горах. И озеро на переднем плане. Кендрик всмотрелся в узоры света и туч, пытаясь вспомнить ощущение открытого воздуха.
Потом посмотрел на Зирацки.
– Не могу ничего вспомнить, - сказал он извиняющимся голосом.
– Он умер. Мы об этом, конечно, поговорили потом. Никто не понял, что произошло. Не знаю, что еще могу вам сказать.
На следующий день их отделили от прочих пациентов.
Их было четверо: Бадди, Питер, Роберт и Кендрик. За ними пришли солдаты, вывели их мимо кабинета Зирацки в комнату с низким потолком и отделенной стеклянной перегородкой секцией. Там, наблюдая за ними, сидел сам Зирацки и еще несколько человек. Техники привязали их к новым койкам, а охранники держали под прицелом.
Потом все ненадолго вышли и оставили их в покое.
Через несколько минут вошли другие техники. Кендрик вывернул голову и увидел Зирацки - тот с бесстрастным лицом наблюдал за пациентами. Какая-то женщина подошла к Кендрику со шприцом, и он заревел от злости. Игла вошла иод кожу предплечья, и почти тут же руки и ноги стали чужими, будто их завернули в теплую вату.
Он с интересом наблюдал, будто со стороны, как у него на лице закрепляют какие-то приборы. Потом ледяное покалывание игл в волосистой части головы, к запястьям и груди прикрепили мониторы. На уши надели наушники, на глаза - очки-консервы с ватными подушками, отделившие его от мира.
Уши заполнились треском помех, сознание скользнуло в пустоту, похожую на преддверие ада
– Слышите меня?
– спросил Зирацки в наушниках.
– Отвечайте.
– Я… да.
Губы и язык онемели и ощущались как чужие. Хаотичные световые пятна танцевали перед глазами в темноте.
– Кендрик, говорите с другими.
С другими? Но он же один, потерян в темноте, мертв… да, конечно, мертв. Он плыл… где-то. И это где-то принадлежало только ему - и никому больше.
Нет. Есть еще другие. Прямо здесь. Он их слышал возле себя, их голоса в хаотичном неумолчном гуле электронов, бегущих сквозь нити накала электрических ламп в комнате. Он слышал все, даже едва заметную пульсацию энергии в лазерных приделах автоматов у стоящих рядом охранников.
Краем сознания он еще слышал, что Зирацки о чем-то его спрашивает, и он сам отвечает. Но даже под угрозой смерти он не смог бы ответить, что именно он говорит, не мог бы даже предположить, если ли рифма или смысл в словах, льющихся из потерявшего чувствительность рта.
Вскоре чужие голоса стали слышны отчетливей: далекий и нечеткий - Мак-Кована, резкий, но неразборчивый - Бадди, поток образов гражданской войны, полетов в рискованных зонах обстрела, сбитый вертолет, бегство пешком но окраинам какого-то мексиканского города - Роберт.
Он ощущал, как тело его извивается на койке, мышцы заполнялись далекой болью… он их видел, видел Светлых, льющихся через их общую пустоту, наполняющих его разум явлениями другого мира.
Теперь за приглушенным шипением наушников он уже слышал крики своих товарищей. Чьи-то руки грубо схватили его, сорвали очки, закрывавшие глаза.
Теперь он видел остальных пациентов. Между ними четырьмя змеились соединяющие их провода. У Бадди шла изо рта пена, Мак-Кован бился в припадке.
А в самом сердце этой суматохи, как спокойный глаз в центре урагана, лежал Роберт с лицом умиротворенным, как у Будды.
На следующий день Роберт совершил невозможное. Он сбежал.
Их четверых снова поволокли - на этот раз в привычное уже Семнадцатое. Пока Кендрик всю ночь лежал в ступоре, Роберт как-то сумел ослабить свои ремни. Никто ничего не видел и не слышал, камеры и микрофоны, которыми начинено было отделение, ничего не записали, кроме помех. И даже охранник ничего не видел - его заменили в течение нескольких часов.
Трое новых - все тяжело вооруженные - стали сменять друг друга в отделении круглосуточно. Матово-черное оружие они держали все время наготове. А койка Роберта оставалась пустой.