Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
между ним и лордом Саутгемптоном, в котором и я нередко бывал
скромным и благодарным участником, он впадал в рассеянность и молчаливость,
тревожившие его верного друга не менее, чем меня: этот вельможа видел, что
он «поставил жизнь свою на карту и вверил жребий свой игре»; я сделал это
заключение, когда он как-то раз выразительным кивком привлек мое
внимание к милорду, который стоял у борта с видом глубокой задумчивости,
устремив взгляд на бегущие волны
— Неладно на сердце у вашего господина, Трейси, — сказал его
благородный друг и, немного помолчав, тихо добавил: — Ах, Эссекс, «aut Caesar aut
nihil!»
Тут лорд-наместник подошел к нам с веселым видом и избавил меня от
необходимости согласиться с мнением, принять которое мне было мучительно.
Без привычного ликования узрели мы приветливые берега родной страны:
сомнения и тревога отбросили мрачную тень даже на те живые и радостные
чувства, которые на время могут заглушить и страдания. Лорд Эссекс, не
теряя ни минуты, отправился ко двору с такой поспешностью, что обогнал все
известия о своем приезде и оказался собственным вестником. Мы прибыли
ранним утром, еще до того, как королева покинула опочивальню, но, увы,
двор был не тот, каким мы его оставили: повсюду нас окружали незнакомые
лица — было очевидно, что ненавистные Сесилы торжествовали при дворе.
Лорд Грей, их ставленник, встретившийся нам по пути, осмелился пройти
мимо лорда Эссекса, словно не замечая его, но тот лишь бросил на него беглый
взгляд и поспешил навстречу своей судьбе. Этикет отступил перед
обстоятельствами, и Эссекс стремительно ворвался в покои Елизаветы и предстал
перед нею в тот самый миг, как о нем было доложено. Привыкнув видеть его
с радостью и принимать с благосклонностью, королева, застигнутая врасплох,
поддалась многолетней привычке и предоставила ему, как он просил,
приватную аудиенцию. Она выслушала его смутные и неубедительные оправдания
своих действий в Ирландии и в своем сердечном пристрастии была
мимолетно польщена при мысли, что вернуть себе ее расположение он счел более
важным, чем восстановить свою репутацию полководца. После долгой беседы
Эссекс возвратился к друзьям. Лицо его сияло радостной гордостью, и мысль
о том, что он вновь обрел былое влияние, сообщила его обращению те
благожелательность и любезность, что составляют одновременно суть и
очарование его манеры. Ярость и злоба никогда не были свойственны ему, и, даже
сам пострадав от них, он тут же предал это забвению. Друзья осыпали его
поздравлениями, устрашенные недруги толпились вокруг — отважный Эссекс
был выше своего желанного торжества. Лица окружающих переменились на
глазах: те, что совсем недавно не решались узнавать его, теперь с
подобострастным восторгом ловили звук его шагов. Этот роковой час
кратковременного могущества был последним, дарованным ему судьбой. Хитрый Сесил и
его приспешники, воспользовавшись той самой минутой, когда он
неосмотрительно покинул королевские покои, сумели внушить королеве, что сверх
меры обласканный фаворит не только поступил вопреки полученным приказам,
осмелившись самовольно возвратиться, но и привез вместе с собою отборную
группу своих приверженцев и целую толпу беспокойных честолюбцев,
готовых усилить его могущество и потеснить королевское. Они сумели затронуть
душу Елизаветы, коснувшись самого больного места, противопоставив друг
другу две главные слабости ее натуры, и, бросив на одну чашу весов влияние
всей придворной партии, вскоре восторжествовали. К несчастью, как всякий
человек, чьи годы идут под уклон, она становилась капризна и нерешительна.
Страх уже коснулся ее, и скоро она оказалась в плену многочисленных
известий, услужливо поставляемых ей придворными интриганами. Со всех сторон
ей внушали, что Эссекс завел собственный придворный круг прямо у нее во
дворце и что, каким бы дерзким и наглым ни было такое поведение, оно все
же менее опасно, чем то влияние, которым оно неизменно пользуется в
народе и которое угрожающе возрастет, стоит ему показаться в Лондоне. Они «не
думали о себе, готовые стать мучениками своей чести и вассальной присяги, и
лишь трепетали при мысли о королеве». Этого Елизавета не могла
отважиться допустить; страх и злоба одержали в ее сердце верх над слабо
сопротивлявшейся нежной привязанностью, и она решила, во имя собственной
безопасности и сохранности королевства, заключить своего любимца в тюрьму.
Этому решению не следует удивляться: оно не противоречило даже ее любви,
если любовь была уязвлена воображаемым проявлением неблагодарности.
Еще юношей граф Эссекс сделался ее кумиром, но он был не из тех, кто
довольствуется незаслуженным восхищением, — чем более он обретал, тем
больше старался заслужить обретенное, и наконец, положив в основу своей
счастливой судьбы врожденное благородство, он поднялся над отличиями,
даваемыми пристрастием, а ей осталось лишь жалеть о той высоте, на которую
она его некогда возвела. С этой поры во всем, что касалось Эссекса, она была
слаба и нерешительна, то осыпая его почестями, которых он не заслужил, то