Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
его наружность. Вообразите высокую сильную фигуру в черном одеянии,
властную строгость обращения. Черты его были отмечены следами многих скор-
бей и печатью преждевременной старости, неизменно привлекавшей к себе
внимание. Пламенный и благородный взор, изящное достоинство, с каким он
встречал старость, покоряющее сердца торжественное звучание его голоса:
все это делало безграничным авторитет отца Энтони, как мы называли его
вслед за матушкой, которой, как мы понимали, он доводился братом. Он
обыкновенно обедал вместе с нами и затем исчезал до утра таким образом,
что мы не знали ни как, ни куда он уходит. В его отсутствие мы занимались
мелкими полезными делами или проводили время в беседах с нашей
матушкой, которая все свои силы отдавала единственной задаче — развивать и
воспитывать наши юные умы, ибо мира мы были научены страшиться. Она была
нашим миром, и вся нежная привязанность, на которую, как показало время,
так щедро мое сердце, была отдана ей и моей сестре. Годы и печали
сообщили усталую утонченность ее безупречно правильным чертам, в
нежно-гармоничном облике красота и элегантность, отвечающие самому требовательному
вкусу, соединялись с женской беспомощностью, которая, если она
неподдельна, чарует неотразимо. Нрав у нее был спокойный и ровный, а ум обогащен
обширными познаниями, которые она неустанно расширяла ежедневными
занятиями. От природы склонная к серьезным размышлениям и разделяя с ней
любовь к ее занятиям, я обычно проводила рядом с нею те часы, которые Эл-
линор отдавала своим игрушкам и Алисе, чья память хранила множество
чудесных сказок, столь милых детям. По мере того, как день ото дня ширился
круг наших мыслей, мы стали все чаще задумываться над своим
происхождением и своей затворнической жизнью. Мы знали, что отец Энтони постоянно
исчезает, но как и куда — было для нас непостижимо, ибо во всех своих
поисках мы не нашли ни одной двери, кроме той, что была общей для всей семьи
и отделяла нас от мира. Эллинор, чье живое воображение питалось
невероятными историями, выдумала, будто все мы находимся во власти некоего
великана; впрочем, ее неприязнь к отцу Энтони была так сильна, что временами
она высказывала опасение, не колдун ли он и не съест ли он нас в один
прекрасный день. Я имела на этот счет совершенно иное мнение: наше Убежище
казалось мне зачарованным кругом, обороняющим нас от злых людей, а отец
Энтони — нашим добрым гением. Часто мы, сговорившись, подступали с
расспросами к Алисе, но она, хотя и была, как водится у старых нянюшек,
привязана к нам обеим, а в особенности к Эллин, не поддавалась на те маленькие
хитрости, что диктует детям сама природа. Пытались мы время от времени
расспрашивать и матушку, но, смущенные ее серьезностью, всякий раз
отказывались от тщетных попыток.
Раз она исчезла на две недели, предоставив нас самим себе в месте
поистине безрадостном. Часть этого времени мы провели в новых поисках двери,
остальное — в ребяческих жалобах на матушкино отсутствие. Алиса, впрочем,
заверила нас, что оно будет лишь временным. Неукоснительно исполняя свой
долг, она всякий раз запирала наше жилище после обеда; несомненно, именно
в это время приходили в Убежище и покидали его все, кто имел в том
надобность. Так как я оказалась лишена своего обычного прибежища — книг, мы,
дабы скоротать, хоть отчасти, печальный досуг, условились поочередно
сочинять истории по многочисленным портретам в полный рост, украшавшим
парадный покой. Эллинор тут же придумала забавную историю о старике с
портрета, очень насмешившую нас обеих. Я обратила взгляд к следующей
картине, чтобы собраться с мыслями для рассказа. Там был изображен мужчина
благородной наружности в одеянии, название которого мне в то время было
неизвестно, но, как я узнала впоследствии, называемом латами. Шлем его
был в руках у пажа, и светло-каштановые кудри ниспадали на плечи. Его
окружало множество символов воинской доблести, а глаза, устремленные, как
мне казалось, прямо на меня, излучали тихую ласку. Чувство благоговения,
соединенного с небывалой нежностью, внезапно заполнило мою душу; язык
тщетно пытался выразить некую смутную мысль, и я склонилась головой на
плечо сестры. Моя милая сестра быстро обернулась ко мне, и светлый взор ее
был тот же, что на портрете. Все пристальнее я вглядывалась в нее и находи-
ла в ее чертах все большее сходство с человеком на портрете: когда она
хмурила брови, в ней было его достоинство, когда улыбалась — его нежность.
Благоговейный страх, преодолеть который я была не в силах, не позволял
мне сочинить историю об этом человеке, и я обратилась к следующей
картине. То был портрет молодой дамы в трауре. Черты ее выражали «глубокую
скорбь, а складки черного покрывала наполовину скрывали корону, над
которой она склонилась в горе. Если первый портрет вызывал благоговение, то
этот порождал в душе множество разнообразных чувств — трогательных и
нежных. Глаза наши невольно наполнились слезами, и, зарыдав, мы