Убить Зверстра

Овсянникова Любовь Борисовна

— Мы месяц назад похоронили папу. Внезапная легкая смерть, но — это для него. А нам-то каково? Мама тяжело переносит его уход, плачет. Легла подлечить нервы.

— Плачет? Мне казалось, такие никогда не плачут.

— Ах, Николай, — ласково посмотрела на него Алина. — В каждом человеке сидит маленький ребенок и, к месту или нет, выглядывает из него.

— И в тебе?

— И в тебе тоже, — ответила она.

Боже, как с ней хорошо!

Домой Николай Антонович не пошел, задержавшись здесь на несколько дней.

14

Зима

во вновь наступившем году, уточняю для дотошных — в постновогодний период, была неровной, капризной, непредсказуемой. Я думаю, не зря именно в этот период наша Дарья Петровна писала особенно много: внешние обстоятельства сложились под стать ее переменчивой натуре, и она себя чувствовала как рыба в воде. Хотя, чем хуже звучит: как птица в воздухе, или: как человек на земле? Но, чур! — сказанное не относится к ее душе, умонастроениям, той части существа, которая была неподвластна неугомонному, предательскому гипоталамусу. Ибо подчиненное этой паскудной железке тело Дарьи Петровны, отнюдь, не было в лучшей форме.

Растаял недолговечный лед, выпустив из прозрачного плена деревья. Искрошился его слой на отряхнувшихся крышах домов, на дорогах, проводах. Открытые почвы поглотили его сверкающий слой, не оставив на поверхности избытка влаги.

Все перемены произошли в два дня. И тут же, безостановочно, погода крутила дальше кадры своих перемен: застыла на точке неопределенности — весна ли осень? — чуть качнулась в сторону холода и, не дав воздуху и земле остыть до прежних температур, засыпала все крупными хлопьями снега. Мороз снова крепчал, снежинки становились все мельче, пока не образовался на поверхности белого ковра рассыпчатый слой колко-хрупких мельчайших кристалликов.

В природе чувствовались основательность и размах. Окружающий мир, пережив сны и бессонницы зимы, укутавшись сейчас толстыми пуховиками метелей, погрузился в последний предвесенний, словно предутренний — самый крепкий и сладкий — сон.

Истекали минуты февраля, и хоть его много еще было впереди, но дни становились длиннее, а миг полдня освещался все более уверенными лучами.

Ясенева — дитя природы. Если это утверждение и относится ко всем нам, то на ней оно убедительнее всего демонстрирует свою правоту.

Дарья Петровна почти все время спала. В периоды отдыха от этого однообразного занятия она уже подымалась, гуляла по коридору, наведывалась в туалет, мылась в душе, ела. Словом, вела себя, как нормальная. Только не думайте, что этому верили все, — я служила единственным исключением.

Ненормальным было ее физическое состояние: в то время, когда все страдали от устоявшегося холода, кутались в теплые одежды, ежились и жаловались, ей было не то чтобы жарко, но тепло. Ярко-малиновый халатик из ворсалана ловко сидел на ее ладной фигуре, тонкие чулки не скрывали форму ног, а вельветовые тапочки на невообразимом танкеточном каблуке подчеркивали мягкость походки.

Под вечер пятого дня, исчисляя от того, который последовал за драматичной ночью с приступом, она изволила прогуляться на улице. Под вечер — сказано по привычке, потому что в пять

часов уже темно, а в шесть так и вовсе ночь. Именно в это время мы с ней обозначились на рельефе, окружающем больничный корпус. Я надела новые сапожки, замшевую дубленку и для верности запнулась маминым пуховым платком. Кто из нас кого выгуливал, трудно было определить, потому что я рыскала туда-сюда в поисках более мелких сугробов, более прочного наста, более проходимых путей. Я принимала на себя злые порывы ветра, в моих ушах застревал его свист, на моих щеках запечатлевались его удары. Милая же Дарья Петровна в туфлях на толстой подошве и в мутоновой шубке нараспашку, без головного убора шла следом, словно вела меня на поводке. Она старалась ступать в лунки, остающиеся в снегу от моих сапог.

— Не делай такие широкие шаги, — командовала еще вдобавок. — Ты, наверное, забыла, что я ниже тебя ростом.

— Причем здесь это? — огрызалась я.

— При том, что у меня ноги короче. Все тебе объясняй, кровопийца, — ворчала моя подопечная. — Ах, какой чудесный воздух, какой свежий, — умилялась она, спрятавшись за моей спиной и не подозревая, что воздух имеет способность становиться ветром.

Я со злорадством убыстряла ход и добивалась желаемого.

— Что ты несешься как на санях? Твой ветер забивает мне дыхание.

Мне это очень напоминало ситуацию с моей мамой, когда наступала ее очередь выгуливать нашего пса.

— Тузик, фу! — кричала она. — Тузик, к ноге! — слышались ее команды. — Тузик… Тузик…

Теперь выгуливали меня. В отличие от Тузика я была сознательнее, но и вреднее: проходя под деревьями, нарочно мало наклонялась и, цепляя головой ветки, струшивала с них снег прямо на Ясеневу; не стояла на месте, обнюхивая кусты, а мчалась вперед. И, если вы думаете, что не гонялась за кошками, как Тузик, то я вас разочарую — меня заносило-таки на те стежки, по которым прогуливались молодые парни из корпуса для ветеранов и участников войны. Были там молодые участники.

Если продолжать аналогию с мамой и Тузиком дальше, то следует отметить, что я не только отличалась от нашего Тузика, но и Ясенева — от мамы. Мама, например, никогда не оставляла бедного песика на улице одного. В нашем же случае слова: «Ира, погуляй одна, я устала и иду отдыхать» — звучали для меня как музыка.

Правда, подаренная свобода еще ни разу не обернулась для меня реальным шансом, но ведь это не от Ясеневой зависело и не от тех парней, которые подтягивались поближе, завидев меня одну, если хотите, — даже не от меня.

Где-то мой Алешка провожал домой рыжую кондукторшу, и в этом было все дело: она не знала, какой он замечательный; он не видел, какой он дурак; а парни не подозревали, что они все до единого — страшные уроды. Одна я знала правду, что несчастнее меня нет на земле человека.

Стоп! Это я преувеличила, есть еще Ясенева, которой не позавидуешь. Эта мысль почему-то всегда меня утешает, примиряет с прозой жизни. Неужели правда, что для того, чтобы ощутить счастье, надо увидеть несчастье другого человека?