Убить Зверстра
Шрифт:
— Да-а, — поддерживала разговор какая-нибудь другая бабенка. — Производитель он, на то и создан. Гляди-ко, сколь в селе детишек на него похожи бегают.
— А с законной женой дела не идут. Может, породы не совпадают?
— У людей все породы едины. Тут другое — Фаня-то неполноценна, видно же сразу. Так, не человек, а брак человеческий.
— Иди ты! — удивлялись те, кто ее не знал. — Как же она учение осилила?
— И-и… Ученье — от ума, а дебильность — от неправильной команды мозгов организму человека.
— Так не бывает, — гляди, подавал голос друг вечных сомнений.
— Еще как бывает! Выдрессировать можно и медведя.
Такой спор возникал не единожды и длился, затухая или разгораясь, в зависимости от того, много ли тем стояло на повестке дня. Заинтригованные старички тоже не гнушались присоединиться к спору, чуть ли не пари заключали:
— То в ней причина! — указывал куда-то в сторону дед Феофан, который на правах коллеги Ивана претендовал на особое мнение. — С Иваном все ґуд, бабы. Он еще себя покажет, заделает ей под самое никуды. Помяните мое слово!
— Не спорь. Завял он, однако. Опять же, заметь, — волочиться по бабам перестал.
— Женат же, — возражали моралисты. — Чего ему теперь надо?
— И-и… Что ему раньше одна юбка была? Тьху! — и растереть.
— Смотря, что в той юбке. Фаина, видать, злая до этого дела, аж жуть. Не поверите, в конюшню к нам прибегает.
— Да ну!
— А то! Сам видел не раз. А однажды не удержался и подглядел все от начала до конца. Ой, что мне открылось! Сказать — и то стыдно.
— А ежели не говорить, а самому попробовать?
— Да мне-то уж куды пробовать-то, — он с грустью покивал головой. — Дурные мы были в молодости. Сколько всего не знали.
— А греха не боишься? — крестился кто-нибудь на эти признания деда Феофана.
— Какой на мне грех? — вскидывался дед. — То у них грех: на глазах у голодных кобылиц выделываться. А я чего?
— Верно бабы говорят, что Фаина крепко повернута. А этим дебильшам, знамо, и днем и ночью — только подавай кобеля усердного.
С годами эти разговоры забылись. И когда Фаина Филипповна понесла, никто уже не радовался и не удивлялся.
***
Зверстр устало прикрыл глаза, расслабился и остался лежать удовлетворенный до опустошения. Он ничего о родителях не помнил, даже не знал их по воспоминаниям или рассказам бабушки.
Внезапный всплеск образов из глубины забытого вынес на поверхность памяти потускневший лик матери, ощущение ее присутствия и тут же вновь погрузил все в непроницаемые воды забвения. Игра в прятки с прошлым ему понравилась, и он попытался продолжить ее, попытался вызвать оттуда звучание ее голоса, ее аромат. Но тщетно. Появлялись лишь отдельные фрагменты внешности: широкий, низко сидящий зад, шаркающая походка, оскал смеха — голоса нет, — в котором отчетливо видны крупные желтые зубы в обрамлении мокрых липких губ.
Оказывается, глаза помнят крепче и вернее иных органов чувств. Но вот прорвался из вязкости прошлого утонувший туда голос отца, низкий и резкий. Звучал как бестелесное эхо далекого и чужого. Ничего больше нет. Нет этих теней, нет их отзвуков.
Зверстр мало видел отца, мало для того, чтобы запомнить. Наверное, отец не любил его и не умел с ним общаться. Вспомнился подслушанный однажды разговор родителей, когда они думали, что остались одни.
— Что хочешь, то и делай, но рожать больше не смей, — говорил отец.
— Один ребенок — это сирота, Иван. ты не имеешь права обрекать его на одиночество.
— Не умничай! — прикрикнул отец. — Хватит рожать уродов.
— Зачем ты так? С ним все в порядке.
— Разуй глаза! Он же, как паралитик, в судорогах бьется от любого невинного удовольствия. А что будет дальше?
— Он перерастет. Это особенность его психики, — возражала мать.
— Психики, — передразнил отец. — Достаточно посмотреть на тебя в постели, чтобы понять, как эта «особенность психики» перерастет в «особенность физиологии».
— Иван…
— Хватит! Сказал: родишь — убью обоих. Все.
Вскоре после этого разговора маленького Гришу забрала его городская бабушка. Это были его первые школьные каникулы, новогодние. Бабушка устроила в доме елку с огнями, пригласила соседских детей, деда Мороза, Снегурочку.
А потом она долго и тихо плакала, повторяя: «Я знала это. Я подозревала. Так и должно было случиться». Сколько прошло дней или месяцев между счастьем праздника и этими ее слезами, сказать Зверстр не мог.
Помнит лишь, что как-то вечером позвонила мама, чтобы справиться о сыне. Бабушка говорила, как обычно, — ровно, рассудительно, короткими фразами. Она всегда так говорила со старшей дочкой, словно не высказывала мысли, а программировала слушательницу на определенные представления или действия. Таков был ее метод воспитания, видимо, объясняющийся особенностями действительно неполноценной дочери.
Она ничего не сказала Фане о своих слезах. Спросила только:
— Ты уже выписалась из больницы?
Там, видимо, ответили утвердительно. Бабушка уточнила:
— В гости никуда не собираетесь, ночевать дома будете?
Да, родители планировали быть дома.
Неужели бабушка все знала?
В эту ночь она не спала. С вечера бродила по квартире, выходила во двор и долго дышала свежим воздухом, а под утро стояла перед иконами, жгла лампадку и молилась. Бабушка, в отличие от деда, была из христианской семьи. Она носила свою девичью фамилию, на которую потом записала и Фаину, и которую теперь носил Зверстр. Наутро притихшая, полностью ушедшая в себя, скорбная, бабушка разбудила деда странными словами: